Христо задумчиво кивнул.

– Ну-ну… Ладно, созвонимся.

Он резко повернулся и пошел к лестнице все той же валкой походкой.

Христо не страдал от излишней вежливости, но сроки соблюдал точно и позвонил в назначенный день.

– Приходите работу принимать. В шесть вечера, на том самом месте.

– Хорошо.

Деньги я уложила в простой белый конверт без марки: бабушкино воспитание. По дороге свернула на рынок и купила четыре красные гвоздики. Торговка сочувственно поцокала языком и предложила черную ленту.

– Гвоздички хорошие, свежие, но маловато. Не обидятся? Может, шесть возьмете или восемь? Зелени можно добавить.

– Не обидятся, – сухо ответила я.

На этот раз первым пришел Христо, сидел на большом камне, похожем на черепаху. Рядом с камнем ярко горел под вечерним солнцем все тот же красный пакет с логотипом кока-колы.

Доска была на том самом месте, которое я выбрала, а Христо одобрил. Ее закрывал кусок грубого тика в синюю полоску – кто угодно признал бы ткань, из которой всегда шились чехлы для матрасов.

– Добрый вечер!

– Добрый.

Я протянула конверт.

– Здесь остальное, как договаривались. Пересчитайте, пожалуйста.

Христо взял конверт, посмотрел на него из-под лохматых бровей и перевел взгляд на меня. Странный взгляд, не то оценивающий, не то насмешливый. Мне стало неловко. Чего он уставился? Что ему не так? Вроде все как договаривались…

Христо вынул из кармана тонкую пачку разноцветных купюр и протянул ее мне – вместе с конвертом, которого так и не открыл. Деньги были перехвачены приметной полосатой скрепкой, фиолетовой с белым. Именно ею я скрепила купюры, которые вернула Коле-Штыху.

– Берите, это ваше.

– Не поняла. Мы же о цене вроде договаривались.

– Деньги – по цене, цена – по слову. А это ваше.

– То есть?..

– То есть не нужно мне ваших денег. Материал даровой, а своей работе я сам хозяин. У меня отец тоже без вести пропал. Под Севастополем. Ну, будете смотреть, или как?

Он сунул деньги мне в руку и пошел к скале, а я ошеломленно поплелась за ним.

– Берите вот за угол. Раз, два, три!

Он уже держал другой угол жесткой ткани. Мы синхронно дернули, ткань упала, и Христо стащил замызганную капитанку.

На темно-красном, цвета запекшейся крови, граните блестели врезанные и позолоченные слова:

«Героям-десантникам, погибшим в этой бухте 13.09.1943, проложившим путь для победы десанта, высадившегося здесь 18.11.1943.

Экипажам торпедных катеров под командованием старшего лейтенанта М. Н. Колокольчикова и капитан-лейтенанта С. А. Корзинкина, чьи отвага и мастерство обеспечили высадку десанта.

Чуть ниже последней строчки были вырезаны два скрещенных якоря – символ спасения и надежды, по краю плиты вился скупой изящный орнамент из лавровых листьев. Два вбитых в скалу костыля удерживали под плитой кусок якорной цепи. В одно из звеньев я продела гвоздики, и лепестки зашевелились под легким ветром.

Надо было что-то сказать, но слова не шли с языка. Молчание нарушил Христо.

– Ну как?

– Что скажешь… Дело мастера боится. И не думала, что так здорово будет.

– Стойте здесь, я сейчас.

Христо с неожиданной легкостью скользнул к камню, на котором сидел раньше, а я, повинуясь неизвестно откуда взявшемуся желанию, осторожно погладила надпись кончиками пальцев. Подушечки покалывало, словно током. Я не успела подумать, что это могло бы быть, как рядом возник Христо – с бутылкой водки.

– Сейчас крестить будем! – объявил он. – Держите здесь.

Повинуясь ему, я взяла бутылку за горлышко, а его здоровенная лапа легла поверх моих пальцев.

– Ну, поехали!

Стекло звякнуло о камень, разлетелись осколки, запахло спиртом. Христо довольно осклабился.

– Теперь будет держаться. Ну, пошли обмывать.

– Я ничего не захватила, не подумала…

– И не надо, у меня все с собой.

Он уже раскладывал на расстеленной газете громадные розовые помидоры, брынзу, хлеб, ветчину, еще какую-то снедь, при виде которой у меня засосало под ложечкой. Голод стал привычным, возвращался чуть не сразу после еды, а ветчина пахла так вкусно. Неужели я сейчас потеряю контроль над собой и слопаю все это, ведь здесь мне на один зуб… Дома съедаю пятилитровую кастрюлю макарон по-флотски за пару дней. И сейчас, нарезая закуски бритвенно-острым ножом, который сунул мне в руку Христо, с трудом удерживаюсь, чтобы не забросить в рот ломтик-другой.

– Ну, давайте. Не чокаясь.

Христо протягивал пластиковый стаканчик с водкой. Граммов сто пятьдесят – это что же со мной будет? И что будет с живущим во мне оборотнем? Вдруг я спьяну начну плеваться огнем? Но отказаться было невозможно.

– Вечная память! – провозгласил Христо и осушил свой стаканчик.

– Вечная память! – отозвалась я и, содрогаясь от ужаса, опрокинула водку в рот.

Ни вкуса, ни запаха я не ощутила, словно выпила воду. Поспешно закусывая и следя, чтобы не проглотить все, что лежало на газете, не сразу поняла, что говорит Христо.

– …как твоих-то звали?

– Зелинские, Анджей и Тадеуш.

– Это по-каковски?

– По-польски. Андрей и… Федор, кажется.

– Давай за них, земля им пухом.

– И вода. Анджей под Керчью пропал.

– Да, и вода. И за Костаса Георгиади.

– Отец?

– Отец. Под Севастополем сгинул. Меня дед с бабкой вырастили.

– Расскажите.

– Расскажу, только выпьем.

И мы выпили. И закусили. Я слышала, как в голове шумит, нарастая, рев огня, заполняет меня изнутри – и обнаружила, что пою вместе с Христо:

Медвежий рев Христо, наверное, был слышен на другом берегу моря. Выпуклые глаза в красных жилках налиты слезами – да, он плачет, слезы стекают по морщинам в седые усы. Плачет и поет, ревет густым басом… Но этой песни я не знаю.

В голове все плыло и путалось, голос Христо давил на барабанные перепонки: