Она боком, как краб, слезла со скамейки и ушла в морг, а я побрела к выходу. В голове была звенящая пустота, в которой продолжали звучать слова: «…не бойся, нечего тебе бояться». Я повторяла их про себя, пока они не утратили всякий смысл, превратившись в набор звуков, мантру, заклинание. И продолжала твердить это заклинание до тех пор, пока не пришла домой – к Катьке, Дашке и Максу.

Я объявила дочерям, что меня неожиданно отправили в отпуск. Катька запрыгала и потребовала по такому случаю сделать пирожки. Дашка приняла новость к сведению – и только. Макс держался поближе к девчонкам и подчеркнуто меня игнорировал, а я старалась не провоцировать собаку на непослушание. Пусть привыкает, что главная для него Дашка.

Чтобы не думать о кораблике с двумя мачтами, пылящемся на подоконнике в спальне, я впряглась в дела. Сплющила молотком цыганские украшения в бесформенные неопознаваемые комки золота. Продала их ювелирам. Оплатила аренду сейфовой ячейки до совершеннолетия Дашки. Написала и заверила у нотариуса завещание.

Как червь, точила мысль о Генке. Что происходит? Где он, что с ним? Болен? Телефон консульства молчал, связаться не удавалось ни с одним из номеров. Неизвестность сводила с ума, а без работы у меня появилось слишком много свободного времени. Я пыталась научить Дашку всему, чему она смогла бы научиться за несколько лет, была жестка и требовательна – и добилась только того, что она стала огрызаться. Неужели придется объяснить ей, к чему идет дело? И что я могу сказать, чтобы она поверила? Она сама еще ребенок, а ей придется заменить мать Катьке – только потому, что больше это сделать некому…

Я тащила домой очередную партию продуктов, когда заметила его. На скамейке под акацией развалился парень, при виде которого у меня тоскливо заныло в низу живота. Здесь, у моря, где столетиями смешивалась кровь разных народов, не редкость человеческая красота. Но при виде этого потомка левантийцев поневоле вспоминался Антиной. Смуглый мрамор кожи, крупные кудри черных блестящих волос, безупречный античный профиль. И неожиданно зеленые огромные глаза. Сетчатая майка была уже не по сезону, зато демонстрировала накачанный торс. Что ж, грех все это скрывать, красота и молодость проходят быстро…

Он равнодушно скользнул по мне взглядом, вертя в руках мобильник, и я вдруг почувствовала себя старой облезлой клячей. Как давно, с самого Генкиного отъезда, никто не смотрел на меня горящими от предвкушения глазами, не шептал слов, от которых по спине бегут мурашки, не… Тело требует своего, а мой желанный и единственный на другом конце света. Редкие сны только обостряют жажду, напоминая о моем соломенном вдовстве. Пусть соломенное, но давит оно как чугунная плита.

Продолжая злиться на себя, на некстати проснувшееся тело, на осточертевшее одиночество, я поднялась домой и столкнулась в дверях с Дашкой.

– Ты куда?

– Гулять с Максом.

– Так рано же.

– Ничего, завтра с утра выведу пораньше. Макс, гулять!

Они наперегонки понеслись вниз по лестнице, а я поволокла пакеты с продуктами на кухню. Запихала принесенное в холодильник и услышала доносящийся со двора оглушительный лай. Это лаял Макс, и в голосе его была злоба. Неужели опять выпустили того ротвейлера? Я выскочила на балкон и увидела, что Дашка с трудом удерживает рвущегося с поводка Макса. Он почти стоял на задних лапах, похожий на геральдического льва, захлебываясь яростью. Такой лай означал, что Макс обнаружил нечто, по его мнению, опасное для хозяев и готов их защищать до последнего. Только сейчас он облаивал того самого Антиноя, о чем-то говорящего с Дашкой. Что там можно услышать сквозь этот лай и почему Дашка не дает псу команду замолчать? Я уже хотела рявкнуть с балкона «Макс, фу!», но тут Антиной пожал плечами и пошел к выходу из двора. Макс мгновенно заткнулся и стал что-то обнюхивать под скамейкой. А Дашка так и осталась стоять, ссутулившись, опустив голову. Они знакомы? Почему я ничего об этом не знаю?

Да потому, что слишком давно нет времени и душевных сил на дочерей. Все поглощает работа, одиночество и неумолимо надвигающееся превращение. «Кто не любит спрашивать, тому и не соврут». Дашка не будет врать, но и не скажет ничего сверх того, что решит сказать. Как Генка.

«Я им не врала, просто многого не рассказывала», – говорила Полина. И чем это закончилось?

В замке повернулся ключ. Макс побежал к миске и стал ужинать. Дашка проскользнула по коридору в детскую. Выждав несколько минут, я на цыпочках подкралась к двери и прислушалась. Может, плачет? Нет, вроде бы тихо…

Дашка всегда была немногословной, но сейчас она просто замолчала. Не сразу отвечала, когда к ней обращались, с трудом отрывалась от своих мыслей. Она о чем-то постоянно думала – напряженно и бесплодно, осунулась, похудела. Мы обе скрывали тайну, каждая – свою. И обеих нас тайна грызла изнутри, как лисенок маленького спартанца.

Развязка наступила через два дня. Я тащила домой очередную партию продуктов и обнаружила во дворе Катьку, гуляющую с Максом, что разрешалось только в крайних случаях. Катьку он воспринимал как ровню и слушался неохотно.

– Катерина! Почему Макс без поводка? А Дашка где?

– Мам, ему на поводке скучно! А Дашка дома, у нее голова болит!

Я втащила в крохотную прихожую тяжелые пакеты и едва успела закрыть за собой дверь, как услышала глухой, сдавленный плач. Он доносился с кухни, и я бросилась туда.

Дашка сидела, уронив голову на стол, вцепившись в его край одной рукой и бессильно свесив другую. Ее трясло от рыданий.

Моя сильная, сдержанная, взрослая Дашка! Что с ней случилось? Кто ее мог так обидеть? Что такого она могла узнать?

– Дашка! Дашкин! Что – папа?..

Она не слышала меня.

Я метнулась в ванную и сорвала с крючка большое махровое полотенце. Вернулась на кухню, набрала в рот воды и обрызгала Дашку, словно приготовленное к глажке белье. Она приподняла голову и уставилась на меня, словно не узнавая. Но это ее сложно было бы узнать, так распухло красное зареванное лицо. Я набросила на Дашку полотенце, оторвала ее руку от стола, села рядом и обняла ее за плечи. Прижав дочь к себе, напевала песенку, которой когда-то ее убаюкивала, и покачивалась в такт вместе с ней. Дашка понемногу расслаблялась. Вот разжалась повисшая, стиснутая в кулак рука, и на пол упала мокрая тысячная бумажка. Это еще что такое?

Дашка пошевелилась и выглянула из-под полотенца. Я посмотрела ей в глаза и спросила:

– Ты не хочешь мне что-то рассказать?

И она начала говорить тусклым голосом сомнамбулы – или запуганного и измученного ребенка.

Антиной познакомился с ней в бассейне: похвалил ее баттерфляй. Потом проводил домой. Затем пригласил в аквапарк и сказал, что любит ее.

– Ирка из девятого «А» говорила, что он спрашивал ее обо мне, не было ли еще у меня парня. Она ответила, что не знает. Но он спрашивал и у других тоже, – монотонно продолжала дочь. – А позавчера сказал, что если я его люблю, то должна это доказать. Переспать с ним. А то он меня бросит.