Он уже прошел мимо, прошагал, а все же слышит сзади, как плотно прикрытая дверь (какой знакомый звук) распахивается. Именно что спиной узнает Родионцев звук той двери, и (подумать только) узнает на слух шаги Вики, и уже знает, что это Вика, прежде чем слышит ее голос:

– Митя…

Он думает, как быть; он не оглядывается.

– Митя! – зовет она громче (он останавливается). Она спрашивает: – Чего ты тут бродишь, Митя?

Голос ее добр и участлив, но тем более ему неприятно.

– Вовсе я не брожу. Шел мимо.

И Родионцев уходит, чувствуя, что смотрят вслед.

– …Людей инспекции разместили в левом крыле гостиницы, а директор и мы – на первом этаже. Рядом был холл с кактусами. Все переговоры, в сущности, там и шли. А как только деловая часть кончилась, в тот же день погрузились на теплоход.

– Разработчиков завод просил?

– Директор сам им предложил…

– Но занизил число.

– Нет. Не занизил…

Когда Вика отчитывается, Аглая Андреевна особенно дотошно вникает в переговоры и чуть ли не слово за словом хочет слышать реплики выступавших – держит руку на пульсе; стенограммы Аглая Андреевна, разумеется, тоже просмотрит, но ведь хочется иметь отчет более скорый и более живой. Про то, как возвращались по Волге после трудов праведных, Аглая Андреевна спрашивает вскользь, а жаль, тут бы Вика рассказала с большим удовольствием: возвращение было дивное – они плыли на очень уютном, небольшом, а главное, полупустом теплоходе. Кстати, молодой Санин был активен, и даже слишком: он очень старался, был на виду и справлялся с поручениями, но перед отплытием чуть что убегал любоваться пейзажами с молчаливой местной девицей, весьма худенькой. Какая-то девица. Нет, Вика ему даже не намекнула. Да, Санин и в суете показал себя неплохо и остроумен был, однако же цветы он дарил не столько женщинам из инспекции, как опять же своей худышечке. К слову сказать, она слишком громко плакала, когда расставались у причала и когда за ней уже по пятам ходил местный ее муж, – могло дойти до скандала…

– Это от молодости! – снисходительно говорит Аглая Андреевна. – Куда важнее, что Санин деловитостью своей понравился и директору и заму…

– Он деловит, но…

– Вернемся к цифрам.

Вике придется углубиться в отчет, насчет же Санина язычок прикусить, а жаль, потому что Санин, конечно, деловит и быстр, но ведь в тот последний вечер он явно перепил. А вечер был дивный, с берегов кой-где мерцали огни, поэзия – теплоход на плаву погружался в сон. Была и луна; Вика прошлась там и здесь и только-только убедилась, что все наконец разошлись по каютам и улеглись спать, как вдруг обнаружила, что Санин не в себе; ужасного ничего не было, но молодой человек, что называется, очаровательно безобразничал. Он отыскал в своей каюте какую-то грязную дрель, после чего пытался просверлить каюту наружу, чтобы – зачерпнуть ладонью волжской воды. Это он стращал Вику – допустим, но ведь он еще вылез на палубу, и Вика, умоляя не шуметь, выскочила за ним. Была дивная лунная ночь, а этот малый – представьте себе! – прямиком кинулся в каюту к помощнику капитана, где и выпустил (а говорит – упустил) помкапитановского попугая. «Санин! Ну перестань же… ну не валяй дурака!» – умоляла его Вика, а погоня уже началась. Попугай летал плохо, но, гоняемый Саниным, трепыхался по палубе то там, то здесь – взлетал, сидел на поручне как чайка, и в ночной тишине орал чудовищные слова.

Именно тогда на ночной палубе, в подпитии, Санин распустил язык вовсю: вы, мол, там возле толстухи Аглаи распиваете чаек и тем счастливы, мелкие вы, мол, люди, обыкновенные крохоборы! Уж он, Санин, если и станет старушку Аглаю обхаживать, то ради некоей более весомой выгоды, и не только ради себя. Вике было и смешно и страшновато, а грандиозные планы подвыпившего юнца все распахивались: он даже не понимал, кажется, что болтал. Придавая пьяной болтовне размах, он уже говорил не «я», а «мы» – вроде как у них давно уже возникла целая группа рвущихся к пирогу юнцов.

«Бедная я, – сказала тогда Вика. – Я ведь буду для вас помехой, занимая возле Аглаи Андреевны место…»

А этот щенок, пьяненький, еще и похлопал ее по плечу:

«Да ты не бойся, мы тебе не сразу отставку дадим. Поживи, пособирай крошки со стола, так уж и быть… – хорохорился он. – Я другой. На мне ваша Аглая промахнулась…»

И, пьяный, вдруг дико закричал: «Я ночной тать!..»

И заухал филином:

«Ух!.. Ух!.. Ух!..»

Тут уж Вика испугалась всерьез:

«Прекрати!»

Недалеко от них была каюта Кочина, а туда как раз пришел директор, оба с бессонницей – что и худо! – попивавшие чаек, они вели долгий ночной разговор, итожа поездку. Когда Санин заухал, Вика прикрикнула, Вика даже толкнула его в спину: иди-ка, милый, в каюту да проспись, но и тут Санин в каюту не пошел, не угомонился и вновь (и все это время Вика не спала) стал гоняться за совсем уже свихнувшимся от страха попугаем.

– …А что Тарасенков? – спрашивает Аглая Андреевна.

– Был очень сдержан. Корректен.

– Об уходе разговоры не вел?

Тарасенков – зам, а отношения его с директором – старый больной вопрос, оттого-то Аглае Андреевне и важно знать нынешнее эмоциональное состояние в затаившейся драме.

– Не было ли в его сдержанности оттенка – наплевать, мол, через месяц уйду?

– Нет. Он вникал в дела.

Отвечая на вопросы простые и на вопросы сложные, Вика вдруг напрягает слух: слышит далекие шаги в коридоре… Она сначала колеблется… она не узнала, но ее слух, своей и как бы отдельной жизнью живущий, уже узнал. «Одну минуту…» – говорит она, извиняясь, Аглае Андреевне, и, так как разговор у них долгий (они еще и чай не пили), Вика вполне может на минуту выскочить.

В глубине коридора она видит спину Родионцева, более того, она мгновенно считывает с его спины то скорбное выражение, с каким он прошел мимо этих дверей.

– Митя…

Не оглянулся, – как объяснить ему, что дела уже не вернуть и не поправить?

– Митя. Что ты тут бродишь?

– Вовсе я не брожу. Шел мимо.

Вика думает, не догнать и не остановить ли его, но что ему скажет она, загоревшая, отдохнувшая, счастливая.

Не было у них небольшого романа, не было и дружбы, но были отношения, приправленные некой особой нежностью. Вика и раньше успела оценить, что Родионцев из тех, кто за спиной твоей дурного не скажет, но в той поездке (осенью, в Белгороде) как-то особенно выпятилась его порядочность, а также его веселость без желания что-то впрямую себе урвать или хапнуть. Вика нечасто встречала в жизни таких мужчин, и как-то уж очень она тогда, в Белгороде, расчувствовалась, хотела и на близость пойти (опытная, она могла бы проделать все так незаметно, так подлинно, что близость их случилась бы сама собой: как в романах), но вдруг, сильно повзрослев за двухсекундный промежуток времени, подумала: зачем портить редкое? Когда-то, прошедшую огонь, и воду, и трубы, ее и укололо некой нежностью, после чего они остались только в приятельстве, и Вика это ценила (да, на выезде шел дождь, они коротали вечер в белгородской гостинице, в ее, кажется, номере – на Вике была яркая голубая кофточка, а транзистор передавал старинные марши и вальсы для духового оркестра), и уж много лет они были просто в приятельстве, и Вике это было куда дороже после бурной ее молодости и после пяти, кажется, неудачных попыток выйти замуж, когда телесная близость так потеряла в цене.