Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды к нему подсел без приглашения неопрятный мужчина средних лет в затрепанном немецком мундире.
– Здорово, студент, – буркнул он, отхлебывая из кружки жидковатое послевоенное пиво.
Михаил поднял голову и обомлел. Это был Николай Прохоров, который в июне 1941 года представлялся ему как «Борис», связник Шмоневского. Ни тот, ни другой не были рады встрече. В лагере каждый старался оторваться от старых связей, и, видимо, Прохоров решился подойти к нему первый для того, чтобы дать понять Ружевичу: он его знает и рассчитывает на молчание, в обмен на молчание тоже.
Поговорили о том о сем, выпили по паре кружек и разошлись. Недели через две Михаила вызвали в контору лагеря, как он полагал, для окончательного оформления бумаг, связанных с выездом в Латинскую Америку. Человек десять – только физически крепких и до тридцати лет – из его барака туда уже отправились.
Молодой американский офицер с двумя звездочками на погонах раскрыл папку, на которой черной тушью аккуратно было выведено: «Квятковский Михаил».
– Вы поляк? – спросил офицер на хорошем немецком языке. – Были угнаны из Варшавы в Германию?
– Да, – ответил Михаил. – Работал сначала на шахте в Руре, потом бежал в Бельгию.
Он умышленно коверкал слова, старался произносить их с польским акцентом.
– Не валяйте дурака, – неожиданно и очень спокойно, как-то даже скучно сказал американец, отодвигая папку в сторону. – Документы у вас превосходные, – продолжал он, закурив ароматную сигарету «Кэмел». – Только вы не Квятковский и не поляк. Ваша фамилия Ружевич, вы унтерштурмфюрер СС из команды Дирливангера. Как разыскиваемый военный преступник и советский гражданин подлежите немедленной выдаче властям СССР.
Михаил оцепенел… Меж тем американец кивнул головой на телефонный аппарат и закончил:
– В Бельгии превосходные дороги. До советской миссии не более часа езды…
Намек был прозрачен и ясен.
«Выдал меня таки этот урка», – с тоской подумал Михаил. Запираться было бесполезно.
– Что я должен сделать, чтобы меня не передали Советам?
– Решение вашей судьбы в мою компетенцию не входит. Мне поручено лишь довести до вашего сведения, что нам о вас известно достаточно много.
– Я согласен на любые условия!
– Доложу командованию. Пока идите и ждите вызова. Не вздумайте покинуть лагерь.
Ружевич и не помышлял об этом. К чему? Он уже понял, что американцы его не выдадут.
Вызвали Михаила через неделю. Кроме уже знакомого ему офицера в кабинете сидел за столом мужчина лет пятидесяти, в хорошо сшитом гражданском костюме.
– Здравствуйте, Ружевич, – сказал он на почти чистом русском языке и первым протянул руку для рукопожатия. – Садитесь. Меня зовут Эдвард Стаффер. Я представляю организацию, которую впредь можете называть просто «Служба».
– Понимаю, мистер Стаффер.
Их беседа длилась без перерыва (правда, сержант приносил кофе и бутерброды) три часа. Похожа она, впрочем, была скорее на допрос. Кончилась встреча тем, что Михаил заполнил анкету и дал подписку о сотрудничестве с Управлением стратегических служб США – как называлась в те годы американская разведка, предшественник нынешнего ЦРУ. Тогда же было решено, что, поскольку документы Михаила превосходны, фамилия и легенда «Квятковского» остаются за ним на неопределенное время как базовые.
На следующий день Ружевича-Квятковского отвезли на машине в Брюссель и поселили в отдельном номере недорогой гостиницы. В течение двух недель по восемь – десять часов он проводил на конспиративной квартире, где под руководством инструктора, назвавшего себя Гербертом и прекрасно говорившего по-русски, познавал азы шпионажа.
На последнем занятии присутствовал Стаффер.
Сидел рядом с Гербертом, не произнеся ни слова, потягивал пиво и курил. Судя по всему, он остался доволен тем, что видел и слышал.
– Итак, мы включаем вас в негласный штат сотрудников. Ваша легенда открывает хорошие возможности. Внесем в нее лишь некоторые уточнения. Например, вы участвовали в Сопротивлении в Польше. На родину не вернулись, потому что не согласны с новым коммунистическим правительством страны.
– Чем я буду заниматься? – спросил Михаил.
– Более приятным делом, чем у Дирливангера, – ответил Стаффер, давая понять, чтобы Квятковский с самого начала знал свое место. – Будете учиться. Мы направим вас в Бреден. Знаете такой город?
– Да.
– Там прекрасный, очень известный в Европе технологический институт. Поступите на факультет, близкий по профилю к тому, на котором вы учились в Минске.
– Надо сдавать экзамены? – забеспокоился Михаил. – А то я все забыл.
– Понимаю, труды ваши на войне не способствовали закреплению знаний по металловедению, – снова чувствительно приложил его американец. – Но можете не беспокоиться. Экзаменов не будет, в институт вы уже зачислены.
…Прошли годы. Квятковский был способный человек. Он закончил институт в первой десятке. Потом работал в солидных фирмах. Заслужил репутацию неплохого специалиста. Через двадцать лет снова вернулся в Бреден – уже в качестве руководителя лаборатории и профессора. И все это время был шпионом и вербовщиком агентуры с узкой специализацией в области науки и техники. Семьей, так уж вышло, не обзавелся. Потому, наверное, и обрадовался искренне, когда случайно, из советского журнала узнал, что в Минске живет его родная сестра. На встречу с ней он пошел по собственной инициативе, без ведома начальства.
* * *
Марков вернулся в Москву. Никаких новых данных в пользу или против Егорова он в Белоруссии не нашел. Но окончательно утвердился в мысли, что в любом случае – в склонении к невозвращению, шантажу или похищению ученого – имел прямое отношение Ружевич-Квятковский.
За время отсутствия майора его сослуживцы установили, что никаких особых накоплений у Егорова не было. Своего автомобиля не имел, дачи тоже. Библиотека хорошая, но без раритетов. Все свои валютные гонорары расходовал на приобретение зарубежной технической литературы и книг по искусству. Остаток от предыдущей командировки на Запад – восемь английских фунтов стерлингов. Он их взял с собой в Бреден, о чем свидетельствовала сданная в Шереметьевскую таможню квитанция. Деньги несерьезные – два раза сходить в кино.
Ожидала возвращения Маркова еще одна бумага – запись последнего радиоинтервью Егорова. Быстро пробежал текст – в основном повторение заявленного ранее. Но – стоп! Нечто новое и снова «мелкое», совершенно нелогичное. Егоров вспомнил почему-то разговор с Бобровым в Москве на футбольном матче. Якобы ленинградец тогда разоткровенничался, поделился своими карьерными планами. Был сильно пьян…
Что-то не так. Наверняка замаскированный намек на нечто важное, понятное только Боброву. Вроде Виталия-Валентина. Марков немедленно позвонил в Ленинград. Профессор был еще дома и сам поднял трубку.
– Валентин Михайлович,