еду, электричество, обогрев, одеяла, лекарства. Мы изнуряли свои тела до изнеможения и двигались, как в трансе, как лунатики.

Наш пот пробудил ее к жизни. Мы совокуплялись, превозмогая усталость и умножая похоть; от похоти рождались дети. Некоторые мужчины любили женщин, а те любили их. Но были и мужчины, любившие мужчин, и женщины, любившие женщин. Там, где мы работали, – в мастерских, на складах, в переулках и доках – любому телу находилось применение. Дети трудились с нами бок о бок; у некоторых из них были родители, у других – не было. Определенные виды труда лучше давались маленьким пальчикам; другие требовали деликатности. Были тела, что лучше подходили для тяжелой работы, и те, что умели сгибаться и скрючиваться, принимая формы деталей, над которыми мы трудились. Среди нас были уборщики, мойщики и подметальщики; их спины сгибались в перманентный вопросительный знак. Работая, мы становились единой волной, но вечерами, расходясь по домам, снова становились собой и забывали о работе.

Никто из строителей ее тела не умер во время стройки.

Девочка из воды спала под кроватью Эндоры, подстелив себе одеяло. Она спала там много ночей подряд. Однажды, когда все заснули, она подошла ко мне.

‹…› – сказала она, стоя над моей кроватью в комнате, где мы жили вчетвером – Джон Джозеф, Эндора, Дэвид и я. Вокруг меня звучала симфония тихого храпа. Но девочка не спала и хотела сообщить мне, что видит меня насквозь. – ‹…›

Мое тело затрепетало, когда я услышал эти слова.

Я взглянул в противоположный угол комнаты, где спал Дэвид. Я специально выбрал кровать как можно дальше от его кровати, но с таким расчетом, чтобы с нее было хорошо видно его спину и чтобы я мог приглядывать за ним, когда во сне его что-то мучило: голоса, люди или неведомые мне страдания.

‹…› Его кожа оттенка среднего между пшенично-золотистым и белым. Волосы цвета ночи. Его торс и мускулист, и необычайно гибок, его тяжелая грация становится очевидной всякий раз, когда он поворачивается во сне. Когда он сбрасывает простыню и я вижу мерцающие отметины на его спине, на ум приходят сотни перьев или крылья. Кажется, вот-вот он обернется гигантским журавлем. ‹…›

И вместе с тем я ничего этого не хочу. Пусть Дэвид Чен по-прежнему лежит ко мне спиной и я вижу только его спину, на которой иероглифами выписана невысказанная история того, что с ним случилось; спина, обращенная к новому миру. ‹…› В этом тоже свобода.

Да будет благословенно его тело. Его кожа, ‹…› Его сон.

Девочка достала что-то из-под рубашки и дала мне. Белая веревка, скрученная в идеально ровную катушку.

– Когда ты острее всего ощущаешь свою человеческую сущность? – спросила она.

Я ничего не ответил. Я продолжал смотреть на спину Дэвида. Его волосы. Плечи. Его бедра, приподнимающиеся под простыней. Его стопы. Я смотрел, как он спит.

– Это кимбаку, – сказала она. – Кимбаку-би означает «искусство тугого связывания». Эта веревка сделана из конопли. – Она положила ее мне на живот. – В конце периода Эдо в Японии Сэйу Ито изучал искусство связывания военнопленных – ходзёдзюцу. Его использовали для поимки и конвоирования пленных, а иногда и для того, чтобы удерживать пленных во время казни, распятия или сожжения. Пленным связывали руки и ноги, чтобы обеспечить их неподвижность. При этом петля из веревки обязательно надевалась на шею или туда, где находятся кровеносные сосуды и нервные окончания, чтобы при попытках выпутаться конечности немели. – Должно быть, в моих глазах промелькнуло что-то – сомнение или непонимание – и она замолчала, а потом продолжила: – Спроси Аврору. Она знает, как использовать веревки не только для пыток. Дэвид встречал Аврору. Он знает, как найти ее комнаты. Свобода – не то, чем она кажется.

Я ничего не ответил девочке. Остаток ночи я крепко прижимал веревку к груди. Рот мой то наполнялся слюной, то пересыхал, то опять наполнялся.

Наутро она исчезла. А я все равно не знал, на что мы четверо рассчитывали – думали, что у нас, объединенных общим трудом, может быть что-то вроде семьи? И эта девочка может стать одной из нас?

Но я помнил о ее словах. И я нашел Аврору. Нашел ее комнаты. И Дэвид ее нашел.

Возможно, желанию не следует препятствовать; следует отпустить его на свободу здесь и сейчас, прежде чем его задушат законы, созданные, чтобы задавить его и уничтожить. Возможно, нам следует отыскать двери тех комнат, где мы острее всего ощущаем свою человеческую сущность, и распахнуть эти двери навстречу небу, воде, миру и нашим телам.

Я все думал о разорванных кандалах, о том, что статуя изначально должна была держать их в руке у всех на виду, и о том, как в итоге те оказались у нее под ногами, словно кто-то хотел их спрятать; хотел, чтобы они исчезли.

Я думал о том, как ее кожа меняла цвет с медного на зеленый – тоже своего рода витилиго.

Когда мы закончили работу и у нас не осталось причин быть вместе, мы разошлись кто куда. Мы перестали быть единым телом на тех же улицах и на тех же политических форумах, где рассыпались в прах идеи Реконструкции[23]; это случилось еще до того, как мы закончили работу. Это случилось в тех же судах, что уничтожили права и гарантии, благодаря которым мы ненадолго ощутили себя частью чего-то большего и поверили, что живем в стране, где нас видят и считают настоящими людьми. Беспощадная рука закона зажала нас в тиски, требуя разделения людей в школах, общественных местах, общественном транспорте. Нас отгораживали друг от друга в общественных туалетах и ресторанах; наши губы отодвигали от питьевых фонтанчиков.

Каждый день находились новые способы сообщить нам, что мы не можем полноценно существовать. Не можем голосовать. Иметь работу. Получать образование. Нам грозили аресты, тюрьма, насилие и смерть; каждый из нас был в опасности, но по-своему. Так между «мы» исключительно с целью выживания стало проскальзывать «я». Наше «мы» рассыпалось, не в силах удержаться.

Эндора нашла работу садовника в сиротском приюте.

Джон Джозеф вернулся на север к своему народу. По мере того, как разрастался город, он возвращался еще не раз и работал высотником. Как и его потомки.

В течение многих лет мы с Эндорой, Джоном Джозефом и Дэвидом встречались осенью и вместе ехали посмотреть на статую. Произносили тост у ее ног, улыбались, вспоминали, а затем возвращались каждый в свою жизнь – жизнь, в которой, как