Дети стучатся в дверь. Через какое-то время она открывается и на пороге появляется Амин. Он один из наших подрядчиков: организует подвозки для работников завода, живущих в деревнях.

— Абу Джамиль, — говорит ему один из мальчиков, — тут пришел какой-то еврей, спрашивает Джамиля.

Я вхожу, Амин пожимает мне руку и идет звать Джамиля. Так вон оно что. Амин — отец Джамиля! Вот это да. Мне это даже в голову никогда не приходило. Но если он — его отец, то, может быть, все обстоит совсем не так, как я думаю? Может быть, я до сих пор просто видел только одну сторону медали? Может быть, Амин тоже в курсе нашей сделки, да и вся семья Джамиля вообще? А может быть, они уже и все мои деньги давно потратили?

Я стою в прихожей и разглядываю коридор. Везде чисто, прибрано. Только почему-то из стены торчит раковина. С мылом и полотенцем. Не в ванной, а вот так вот прямо посреди коридора.

Наконец приходит Джамиль и ведет меня в одну из комнат. Входим. Комната маленькая. На полу сидит очень толстая женщина, занимающая собой полкомнаты. У нее голубые глаза и голубое платье. Оно огромное и лежит вокруг нее на полу, словно она сидит в бассейне с водой. Перед ней расстелена целлофановая пленка, а на ней — мертвый баран. Коротким ножом женщина отрезает от него куски мяса, режет его кубиками и бросает в глубокий поднос. Я понимаю, что это мать Джамиля.

Она достает из барана печень и спрашивает:

— Хочешь попробовать? Печень можно есть сырой. Это очень полезно. Будешь есть ее сырой — станешь сильным.

Она режет печень на кусочки и один из них кладет себе в рот. Прямо так, с кровью.

Джамиль стоит неподвижно и не сводит с матери глаз. Он выглядит точно так же, как на работе. На нем белая выглаженная рубашка, застегнутая на все пуговицы, и у него, как всегда, совершенно непроницаемое лицо. Он никогда не смеется и не плачет, и ты никогда не знаешь, что он чувствует. Я смотрю на него и на его мать и не могу понять, что между ними общего. Он — такой образованный, хорошо одетый, а она — сидит на полу в старом платье и босая.

Мы проходим мимо матери Джамиля и заходим в другую комнату, которая находится позади этой. Я сажусь на диван, а он — на стул.

— Я тебе ничего не дам, — говорит он, глядя в окно. — Побудешь тут у нас немного, поешь, попьешь, и мой брат отвезет тебя домой. А завтра утром проснешься и забудешь все, как дурной сон. Потерпи, Коби, потерпи. Ведь осталось уже совсем немного. Еще чуть-чуть — и ты сможешь пойти сделать первый взнос. Так долго копил — и все зря? Тебе самому-то не жалко?

Он переводит взгляд с окна на мое лицо, а я смотрю в его голубые глаза и не знаю, что ему сказать.

Все мои деньги лежат у него под замком, и я чувствую, что никакие мои просьбы и мольбы этот замок не отомкнут. Он ведь дал мне честное слово, а его слово — кремень. Нет, конечно, я мог бы на него сейчас наорать или даже вообще тут все разгромить, но он не дает мне для этого никакого повода. Вот если бы он сам на меня заорал, крикнул бы, например: «Как ты смел сюда прийти?» — или что-нибудь в этом роде, тогда бы мне было легче. Я бы устроил ему скандал, отнял у него свои деньги и ушел. На все про все ушло бы не больше пяти минут. Но он не кричит; он сидит молча, и я чувствую, что бессилен против его молчания.

Боль в спине не проходит. Диван старый и просевший, и мне трудно на нем сидеть. От боли я дергаюсь, и Джамиль думает, что я хочу встать. Он встает первым и направляется к выходу, но я крепко вцепляюсь в ручку дивана и продолжаю сидеть.

Неожиданно передо мной возникает лицо Морди.

— Ну что? — спрашивает он презрительно. — Так и будешь все время под его дудку плясать, да? Ты что, ему поверил, что ли? Он же тебя, как липку, обдерет. Ты что, ребенок малый, чтобы верить каждому встречному и поперечному? Да еще арабу! Уму непостижимо. Взял да и отдал свои деньги арабу. Нет, вы только на него посмотрите. Разве я тебе не говорил, что ни одному арабу верить нельзя? Не говорил?! Даже если араб в могиле сорок лет пролежал, ему все равно верить нельзя. Семь тысяч долларов на помойку выбросил! Семь тысяч долларов!

И тут я вижу маму, идущую по улице. Белая сумочка бьет ее по заду. Потом перед глазами у меня всплывает наш матрас с коричневыми пятнами, появившимися на нем по моей вине. Затем возникает Яфит. Она ехидно смотрит на меня и отдает ключи от квартиры-образца какому-то человеку. Увидев, как он берет у нее ключи, я прихожу в бешенство, издаю вопль, отрываю от ручки дивана державшийся на соплях деревянный шарик, вскакиваю, бросаюсь на Джамиля и бью его этим шариком по голове.

— Что ты делаешь? — кричит он, пытаясь уклониться от удара.

— Верни мне мои деньги! — ору я. — Где ты спрятал мои деньги?

Но тут силы меня покидают, и я опускаюсь на стул. Моя спина буквально разламывается от боли.

Я слышу звук хлопнувшей двери и открываю глаза. Я лежу на полу, в голове у меня шумит, но боли в спине нет. Шуруп в ней больше не торчит. Я вообще ее больше не чувствую. Как будто она улетела. Но зато у меня теперь сильно болит нога. Как будто боль из спины перетекла в нее. Видимо, падая, я ее подвернул.

Рубашка у меня расстегнута, живот торчит наружу, пиджак под мышками порвался. Я пытаюсь встать, но ноги меня не держат, и я снова опускаюсь на пол.

Дверь открывается. Я поворачиваю голову и вижу мать Джамиля. В руке у нее нож. Я закрываю глаза. Сейчас она вырежет у меня печень, съест ее и станет сильной.

6

Мать Джамиля уходит, и входит он сам. Как ни в чем не бывало, помогает мне встать, усаживает на стул и молча вкладывает мне в руки целлофановый пакет, в котором лежит коричневый конверт. Возле глаза у Джамиля небольшая ссадина от шарика, но его лицо по-прежнему ничего не выражает. Никогда не подумаешь, что это человек, которому ты только что чуть не выбил глаз. И как только он ухитряется сдерживаться? Не понимаю. Неужели кровь у него в жилах никогда не закипает? Смотрит на тебя своими голубыми глазами, словно ничего не произошло.

Я открываю пакет, достаю конверт и вижу, что на нем написано мое имя, а чуть ниже несколько столбцов цифр. В конверте лежат доллары. Я начинаю их пересчитывать, но, когда дохожу до тысячи, останавливаюсь. Нет никаких сомнений, что все мои семь тысяч здесь. Мне стыдно смотреть Джамилю в глаза. Я кладу доллары обратно в конверт, а конверт — в пакет. Пакет выскальзывает у меня из рук и падает на пол.

Я обхватываю голову руками и начинаю плакать. Я рыдаю взахлеб, как ребенок, и никак не могу остановиться. И откуда вдруг во мне столько воды? Она льется у меня из глаз сплошным потоком, и я ничего не вижу. Я хочу остановить этот непрекращающийся потоп и не могу. Ничего не остается, как ждать, пока он не прекратится сам.

В голову мне начинают лезть какие-то дурацкие мысли. Надо срочно заплатить за воду, думаю я, а то еще возьмут да отключат. Потом мне вдруг становится страшно. А что, если из меня течет не вода, а кровь? Что, если моя кровь обесцветилась, превратилась в воду и теперь вытекает у меня из глаз в виде слез? И я ничего не могу с этим поделать. Все, что я могу, — это сидеть на стуле и ждать, пока она вытечет из меня полностью.