Джамиль снимает у меня с ноги ботинок и носок, а затем уходит и вскоре возвращается со своим братом. Его зовут Зохир. Он работает в больнице медбратом. Сам Джамиль — худой и поджаристый, но брат — его прямая противоположность. Он может раздавить меня одним пальцем. Нога сильно болит; она вздулась и посинела, но я стараюсь терпеть боль молча: мне неловко перед Зохиром. Он начинает бинтовать мне ногу, и мне хочется, чтобы это длилось бесконечно. Пусть он бинтует меня, и бинтует, и бинтует… У него замечательные руки — пухлые и гладкие, как у младенца. Такое впечатление, что в нашем мире все перевернулось с ног на голову и теперь не взрослые ухаживают за детьми, а дети за взрослыми. Мне хочется целовать ему руки, хочется, чтобы он принес побольше бинтов и обмотал ими все мое тело снизу доверху.

В комнату входит мать Джамиля и Зохира. Она протягивает мне стакан чая и обезболивающую таблетку. Все трое начинают говорить между собой по-арабски, но теперь я уже не пытаюсь вслушиваться в их разговор и искать знакомые слова. Я больше не желаю ничего понимать. Пусть говорят только на своем языке. Мне все равно, куда делся конверт с деньгами; я даже видеть его сейчас не хочу. Я хочу совершенно другого. Я хочу, чтобы меня накормили, уложили спать и решили, что со мной делать. Хочу, чтобы положили меня в кровать, разбудили завтра утром и проводили на работу. Хочу, чтобы забирали у меня зарплату и хранили ее для меня. Хочу, чтобы нашли мне женщину, на которой я смогу жениться, и все время говорили мне, как жить и что делать.

Зохир надевает мне поверх бинта носок, и они с Джамилем ведут меня в другую комнату. Одна моя рука лежит на плече Джамиля, а вторая на плече его брата. В комнате стоит накрытый стол. Меня подводят к нему и сажают на стул. Начинают приходить другие люди. Откуда они все вдруг взялись? Где они были до сих пор? Каждый из них подходит ко мне и здоровается. Они не хотят, чтобы я вставал на больную ногу, и подходят сами. Я пожимаю руки отцу Джамиля и его братьям. После этого все рассаживаются, и мы начинаем ужинать. Минуты через две раздается сильный взрыв.

Черт! Как же я мог забыть, что объявили боеготовность?

Я вскакиваю и кричу:

— Надо бежать в бомбоубежище!

— Какое еще бомбоубежище, — говорит Джамиль. — У нас здесь не так, как у вас. Бомбоубежищ нету. Садись-садись, не волнуйся, ешь. В этой комнате стены толщиной почти метр. Это самая лучшая комната в доме.

Я сажусь, и мы продолжаем есть, как будто ничего не случилось. Мясо, рис, салаты… Внезапно раздается новый взрыв. Никогда не думал, что у них тоже падают «катюши». Сам не знаю почему. Честно говоря, у меня это как-то в голове не укладывается, что в арабской деревне тоже могут падать «катюши». Однако и после второго взрыва никто никуда не бежит. Все как ни в чем не бывало продолжают спокойно есть.

Через несколько минут приходит худой низкорослый человек и начинает что-то быстро говорить.

— Это брат отца, — объясняет мне Джамиль. — Он директор школы. Он говорит, что у вас в поселке упали две «катюши» — причем вторая явно в самом центре — и что после этого сразу погасло электричество. Он смотрел с крыши своего дома. Там ездят пожарные машины и кареты «скорой помощи».

Директора школы сажают за стол и дают ему тарелку.

— Я, — говорит он на иврите, — этой «катюше» кричу: «Лети сюда! Упади к нам в школу!» А она не хочет.

Директор весело смеется, и все остальные за столом тоже, но, увидев, что я смотрю на него с недоумением, он поясняет:

— В школе сейчас никого нету. За эту «катюшу» мы получим от правительства компенсацию — миллион лир, не меньше. А на две «катюши» я смогу даже новый спортзал построить. К нам тогда со всех деревень приезжать будут.

Любой нормальный человек на моем месте сейчас, наверное, испугался бы за судьбу своих близких. Ведь наш дом стоит всего в пятидесяти метрах от центра поселка. По идее я должен был бы сейчас все бросить и бежать туда сломя голову, чтобы узнать, не случилось ли с ними чего. Я смотрю на Джамиля. Он явно не понимает, что он мне сказал. Он ведь не знает, где находится наш дом. Не знает и не узнает. Я не собираюсь ему ничего рассказывать. И я не хочу думать о том, что случилось с моими близкими; не хочу знать, кто из них жив, кто мертв; не хочу заниматься их денежными делами; не хочу думать за них, где они будут жить и что они будут делать. Я просто сижу себе и ем барашка, которого разделывала мать Джамиля. Как будто я один из жителей этой деревни, который ест барашка каждый день. Я окунаю питу в маленькую плошку с соусом и стараюсь не думать ни о каких бомбоубежищах.

Зохир протягивает мне еще одну питу и говорит:

— Ешь, ешь, не стесняйся.

Я снова окунаю питу в плошку. Так же, как и все остальные. Я начинаю ощущать вкус еды и чувствую, что зверски голоден. Мне тут нравится. Я сижу и ем вместе со всеми, как равный.

Вдруг я замечаю, что на меня смотрит младший брат Джамиля. Смотрит и беззвучно смеется, чтобы никто из взрослых его смеха не услышал. Только я вижу этот его смех, и только я знаю, что он играет под столом с мячиком. Отец просит его подойти. Видя, что я продолжаю на него смотреть, мальчик толкает мячик, и тот подкатывается к моим ногам. Хочет, чтобы я его посторожил. Он подходит к отцу, и тот кладет ему на тарелку большой кусок мяса. Когда он снова садится за стол, я откатываю мячик здоровой ногой обратно в его сторону. Судя по всему, он тут самый младший. Все о нем заботятся, он все время в центре внимания. Мы едим, не глядя друг на друга, но наши ноги под столом катают мячик. Я поднимаю голову от тарелки, вижу, что глаза и губы у него опять смеются, и мне тоже вдруг становится весело. Теперь я тоже беззвучно смеюсь, и этого никто, кроме мальчика, не видит. Он опять откатывает мне мячик, однако на этот раз я его не возвращаю: прижимаю ногой к полу, закатываю под стул и продолжаю есть. Но когда я вижу, что мальчик нетерпеливо ерзает на стуле и все время поглядывает в мою сторону, я снова отфутболиваю мячик ему. Мальчика зовет его дядя; он встает и идет к нему. Мячик опять у меня под стулом.

— Сколько мальчику лет? — спрашиваю я Джамиля.

— Какому мальчику? — не понимает он.

Только когда мальчик снова садится, до него наконец доходит:

— A-а… Ты имеешь в виду Амира? Он у нас тут самый младший. В этом месяце ему исполняется тринадцать.

1

Когда упали «катюши», я обо всем забыла. Сначала взорвалась первая «катюша», совершенно ужасная, после чего сразу погасло электричество, а потом еще одна, ужаснее и громче первой в миллион раз — и я все забыла. Все остальные, кто там был, тоже забыли. Взрослые и старики, дети и младенцы — мы все всё забыли. И заорали.

Но после нашего крика, который заполнил собой кромешную тьму лестничной клетки, превратившую нас в многоногое, многорукое, многоротое дрожащее от страха существо, память вернулась. И вдруг дети начали звать родителей, а родители — детей, и кто-то крикнул: