Последние слова капитан произнес уже на пороге.

Кадушка проводил тоскливым взглядом исчезнувшую за дверью пару и безнадежно попросил:

– Ладно, почтенный, давай вино и рассказывай про моржа с бабой… только, умоляю, быстрее!

Боцман Хаанс стоял у штирборта «Миранды» и с терпением кота возле мышиной норы вглядывался в лунную дорожку, что стелилась по черноте мелких, почти незаметных волн.

За спиной у Рябого Медведя, за палубой шхуны, за чернотой воды, за пристанью притаился Порт-о-Ранго – прильнул, прижался к берегу, как выжидающий добычу зверь. Город притворился спящим, пригасил огни, но не мог обмануть чуткого леташа: скользя над водой, до «Миранды» долетел обрывок пьяной песни.

Хаанс невольно усмехнулся, чуть позавидовав подгулявшей компании, этим веселым леташам или морякам, которых не ждут никакие неприятности крупнее, чем завтрашнее похмелье или просаженное в кости жалованье.

Тут же боцман вновь посерьезнел, привычным ухом ловя еле слышный скрежет якорной цепи по краю клюза, всхлипывание мелких волн, разбивающихся об опущенные крылья шхуны, тихий скрип гафеля, короткий вскрик потревоженной кем-то чайки…

Кто ее потревожил? Не лодка ли вывернулась из-за невидимого во мраке скалистого мыса? Не затаился ли на ее борту лучник? Не лежат ли рядом с ним на банке зажигательные стрелы?

Нет. Хаанс не пропустил бы плеск воды у весла или скрип уключин. Просто крылатой дуре что-то приснилось. Да и эдон Манвел вряд ли прикажет сжечь шхуну, которую считает своей. И все же…

– Не спать. Караулить, – уронил Рябой Медведь во мрак.

Тут же с гакаборта откликнулся бодрый, совсем не сонный голос Литы:

– Да, боцман!

– Да, боцман! – пискнул с бака илв.

Так подает голос мелкая пичуга в лесу или мышь в погребе. И не догадаешься на слух, что этот леташ в драке опасен, как таумекланский ягуар.

Мару боцман отправил спать, как только она вернулась с берега: пастушке предстояло много работы, пусть перехватит хоть крупицу отдыха. Небось прикорнула, не раздеваясь, в своем закутке и сразу нырнула в сон. Уж такой народ леташи: бессонницей не маются.

А вот илву сна нужно меньше, чем человеку, да ночью они и чувствуют себя куда увереннее, чем днем, черную повязку с глаз снимают. Потому боцман ставил Филина на ночные вахты чаще, чем остальных леташей…

Эх, вспомнишь про илва – а он уже тут!

– Боцман, – чирикнул над плечом переливчатый голос, – лескаты возвращаются.

Море по-прежнему тихо ворочалось внизу, у крыльев корабля. Да и как услыхать издали беззвучные движения перепончатых лапок в воде? Но боцман не усомнился в зверином слухе илва.

– Лита остается на палубной вахте, вы с Марой и Олухом – в «мокрый трюм». Отдраить щель по штирборту.

Вместо того чтобы привычно откликнуться: «Да, боцман!» – илв тихо попросил:

– А можно Мару не будить? Мы с Олухом вдвоем управимся.

Хаанс обернулся и устремил на забывшегося леташа особый боцманский взгляд, увесистый и неотразимый, как выстрел копьемета в упор. Илв даже отшатнулся.

Но боцман не подкрепил взгляд ударом кулака. Лишь сказал веско:

– Нельзя. Принять лескатов – забота пастушки. Исполнять!

– Да, боцман, – поспешно исправился оплошавший леташ.

– Ступай, – кивнул боцман, строго глядя в очерченное лунным светом лицо илва.

Когда-то Хаанс с трудом привыкал к взятому на борт новому леташу. Нет, правда, ведь морда страшенная: вытянутая по-волчьи, с клыками, только что без шерсти. Но теперь эта физиономия уже стала свойской, приятельской. И если какой-нибудь чужак кличет илва «бритой собакой», боцманский кулак самому шутнику наводит на роже красоту неописуемую…

Тут боцман прервал праздные размышления: лунную дорожку пересекла массивная тень – и снова скрылась во мраке.

Вот уж леската с лодкой боцман не спутает даже во хмелю!

Тварюшки плывут медленно. Это они только взлетают шустро, а гребут лениво, как ни понукай. Пока доберутся – как раз команда отдраит щель.

За спиной послышались поспешные шаги. Боцман оглянулся и увидел Мару и Олуха в прозрачном неярком сиянии магического светильника: Филин поднял тяжелую крышку люка. И он же первым успел скользнуть в струящийся из люка свет.

Боцман ухмыльнулся: Филин бережет Мару от тяжелой работы! Будь илв человеком, можно было бы спорить на делер против полушки, что эти двое – полюбовники. Уж очень друг за дружку стоят. Мара не хуже няньки печется, чтоб ее друга кто не обидел или не обманул: илв все-таки людские порядки нетвердо знает. А Филин норовит за Мару работу сделать.

Но илвы не люди, у них самок нет. Как они плодятся – о том боцман не спрашивал. Но понятно, что уж человечья-то баба илву и вовсе ни к чему. Стало быть, никакие они не полюбовники, а что сдружились, так это уж их дело…

Внизу стукнула, откидываясь наружу, крышка щели. И сразу, словно дождавшись этого звука, от воды взлетело негромкое:

– Эй, на «Миранде»!

– Поднимайся, Отец! – отозвался Хаанс.

– Да, боцман!

От темной воды оторвался, закрыв край лунной дорожки, гигантский пузырь, всплыл в воздух, завис у борта. Теперь Хаанс видел, что на темной шкуре леската плашмя лежит погонщик.

– Эй, в трюме, все от щели! – распорядился Отец. – Простак, хороший мой, пусти меня вперед, а то придавишь!

Погонщик перекатился на откинутую крышку щели и исчез в трюме.

Лескат помедлил, а затем сбросил лишний водород через клапан на спине, стал плоским и медленно, неуклюже протиснулся в щель.

Боцман перевел дыхание – но тут же снова напрягся: Лапушка принялась выкидывать штуки. Она поднималась к самой щели, разом сбрасывала водород и плюхалась в море с таким плеском, что и на берегу, небось, слыхать было, а волна от падения чуть заметно качала «Миранду».

Боцман давил в горле брань, суеверно боясь сказанным вслух словцом помешать погонщику, который молча зовет эту мокрую паршивку…

Наконец Лапушке надоело озорничать, и она скользнула в бортовую щель куда изящнее, чем это проделал Простак. Боцман про себя вознес хвалу Вильди за его милость: бывало иногда, что разгулявшийся лескат ненароком проламывал борт.

– Ох, Отец, намаемся мы с нею! – донесся снизу голос Мары.

– А ты не загадывай наперед, дочка, не загадывай… Филин, Олух, задрайте щель и ступайте наверх. Все пойдемте отсюда, пусть тварюшки полежат в тишине, вспомнят трюм. А мне в сухое надо переодеться, вымок я…