сложившемся положении логично было обратиться к США, которые в период после Гражданской войны были признаны лидером в разработке металлических патронов. Взаимозаменяемость патронов значительно облегчила последующие конструкторские и производственные решения, и, опять же благодаря этому принципиальному подходу, схема принятия оружия на более поздних этапах перевооружения тоже изменилась. Новаторские прорывы в проектировании систем происходили далеко от России, но, как ни парадоксально, русские теперь играли в них большую роль, чем раньше. После испытания и одобрения новой системы правительство разместило первые заказы в Соединенных Штатах и – в меньшем объеме – в Англии. Так, металлический патрон Бердана-Горлова, винтовка Бердана-Горлова и «русский револьвер» Смита и Вессона были разработаны и первоначально производились в Америке. Объем заказов, сделанных русским правительством за рубежом, был относительно невелик. Взаимозаменяемость патронов значительно упростила конструирование оружия и, что еще важнее, обещала упростить его изготовление.

Российское правительство решило не ограничиваться только закупкой оружия – пусть даже изготовленного на лучших заводах – в Соединенных Штатах и было полно решимости наладить собственное производство. Безусловно, конструкция системы могла определять будущее решение организации производства, но верно и обратное. Сравнивая две системы Бердана, Н. Литвинов указал, что при выборе соображения относительно возможности производства того или иного вида оружия в России имеют больший вес, чем оценки чисто технических качеств, и что превосходство «Бердана № 2» над «Берданом № 1» заключается не столько в его военных возможностях, сколько в обещанной высокой степени пригодности для крупномасштабного производства на российских оружейных заводах[222]. Он также заявил, что после выбора системы небольшие партии оружия можно получить быстро и с удовлетворительным качеством, сделав заказ за границей. Но долгосрочная цель – простое и доступное отечественное производство. По иронии судьбы, Горлов, сторонник русского «Бердана № 1», не принял «Бердан № 2» и отдал предпочтение британской разработке Мартини-Генри. Однако в отношении принятия на вооружение «Бердана № 2» и Горлов, оскорбленный тем, что власти не прислушались к его советам, и советские историки 1950-х годов, обвинявшие русское правительство в бездумном увлечении всем иностранным, похоже, упустили из виду важный аспект проблемы. На рапорт Горлова военный министр Милютин наложил пространную резолюцию:

Если г. Горлов имел в виду удобство заказа ружей Генри-Мартини в Англии, то одна эта причина едва ли может оправдать новую перемену образца – Россия не Египет, не Папские владения, чтобы ограничиться покупкой ружей за границей на всю армию. Мы должны же строить свои заводы для изготовления в будущем наших ружей, и вот существенный вопрос: не встретят ли наши заводы больших непреодолимых затруднений для изготовления ружей, обр. 1868 г., если бы даже признать вместе с Горловым, что эти ружья самые лучшие из всех до сих пор известных. Образец, так называемый Бердана № 2, соблазняет как в особенности своей простотой в фабрикации, а также и удобством манипуляции с его затвором[223].

Естественно, что необходимость полномасштабного отечественного производства сильно повлияла на решения о перевооружении. Из утверждений Милютина можно заключить, что важность новой военной тактики, основанной на быстрой стрельбе, получила всеобщее признание и что принятие и развертывание новых оружейных систем сдерживают лишь экономические причины. На деле же русские офицеры обсуждали не только технологическую и экономическую осуществимость производства новых казнозарядных винтовок и металлических патронов, но и влияние изменений в вооружении на военную стратегию и тактику, а также на подготовку и боевой дух солдат. Эти дебаты, отчетливо просматриваемые на страницах военных журналов, важны потому, что происходили в контексте более широкого обсуждения военных реформ – в ходе последней из основных Великих реформ, – а также накануне Русско-турецкой войны.

Стрелковое оружие в русской тактической доктрине после Крыма

Заметный рост значения стрельбы в ходе военных действий в XIX веке, связанный с качественным развитием ручного оружия, привел к появлению новых требований к разработчикам военной тактики и командирам. Наступление пехотных колонн в сомкнутом строю сменилось тактикой на основе рассыпных стрелковых цепей; традиционная массированная кавалерийская атака стала рассматриваться как самоубийство, а действия в открытых порядках многократно повысили значение личной инициативы. Впрочем, приверженцы старых обычаев не спешили уступать, и, хотя XIX век стал веком винтовок, даже в середине столетия нет-нет да и случались самоубийственные кавалерийские атаки в плотном строю. В 1860-х годах в России происходили быстрые изменения социальной, правовой, образовательной и военной структур, и оснащение пехоты современным оружием стало одним из главных приоритетов, так что не вызывает удивления и соответствующий пересмотр тактической доктрины и системы воинского обучения.

Логично было бы предположить, что и это изменение будет инициировано сверху, как и многие другие важнейшие явления в России того времени. По словам Брюса Меннинга, Милютин был сторонником тактической гибкости, быстроты расчета и действий. В офицерах он ценил готовность принять на себя ответственность и проявить инициативу. Кроме того, как решительный сторонник всеобщей грамотности Милютин восхищался этими качествами не только в офицерах, но и в солдатах [Menning 1984: 5]. Возможно, эти принципы могут показаться для той эпохи анахронизмом, но они описывают безупречные качества командира любого исторического времени и не обязательно должны отмечаться в той или иной тактической доктрине – тем более в тактической доктрине, основанной на огнестрельном бое.

Одна из таких тактических доктрин была сформулирована генералом А. И. Астафьевым. В своей книге «О современном военном искусстве», написанной сразу после Крымской войны, Астафьев начал с тактического предположения, что теперь недопустимо атаковать пехотной колонной противника, обороняющегося стрелковым огнем. Это положение основывалось на нескольких принципах. Колонны должны быть подвижными, чтобы уходить от огня противника. Подвижность колонн, в свою очередь, предполагала объединение функций линейной пехоты и легкой пехоты. Маневр в рассыпном строю обеспечивал свободу передвижения и скорость, а также облегчал быстрые фланговые операции, необходимые для защиты от огня. Атака пехоты начиналась рассыпным строем, а затем в действие вступал сомкнутый строй, наносивший массированный удар. Генерал Л. И. Зедделер также был сторонником открытых боевых порядков и независимой стрелковой линии. Короче говоря, Астафьев и Зедделер выступили против господствующей российской тактической доктрины, заявив, что огонь важнее штыка [Menning 1984: 34–35; Строков 1965–1967, 1: 611–612].

Однако, как следует из документов, в которых анализировалась состоявшаяся уже позже Русско-турецкая война, «вообще, господствовавшие в войсковых сферах и русской военной литературе идеи не были благоприятны использованию отличительных качеств нового оружия: дальнобойности и скорострельности» [Описание 1901–1912, 1: 123][224]. Примат штыкового боя продолжал доминировать в русской тактической доктрине, и наиболее последовательным его сторонником в эпоху реформ был профессор тактики, а затем начальник Николаевской академии Генерального штаба М. И.