Но подобные возгласы не вызывают улыбки на его лице, он не ощущает ни капли превосходства над этими безграмотными, косноязычными женщинами. Он твердо усвоил, что у него нет никаких причин чувствовать себя выше кого-то или чего-то.

Хотя голоса явно молодые и ему достаточно лишь встать и подойти к окну, чтобы поглазеть на болтушек, он этого не делает. Он знает, что среди этих девушек и женщин есть хорошенькие и что они загорают, сбросив себя все лишнее, но любопытства не испытывает, а чувствует себя стариком — очень усталым стариком. За последний год седины у него сильно прибавилось, но если бы ее количество зависело от того, насколько старым он сам себя ощущает, он был бы уже бел как лунь.

Он продолжает писать, и кроме женского щебета до его ушей часто доносится еще один звук. Рука его снова замирает, он настораживается и прислушивается. Звук этот весьма странный: напоминает одновременно воркование голубя и трель дрозда (правда, не очень чистую). Этот чудной звук, происхождение которого он в первые недели никак не мог разгадать, издает большой пес, помесь добермана с овчаркой, — несчастное животное, которое в хаосе стрельбы, пожаров и всеобщей сумятицы при битве за Берлин повредилось в уме и теперь лежит на цепи где-то под зеленой сенью деревьев, и ухаживает за ним слабоумная обитательница дома номер 10 по Эльзаштрассе. По вечерам Германн, как прозвали слабоумную Гермину в этом заведении, спускает пса, и он всю ночь сторожит дом 10 по Эльзаштрассе, — и горе чужакам, которые отважатся полезть через забор! Пес не колеблясь их растерзает — ведь это сумасшедший пес, его ничто не сможет удержать, даже его опекунша Германн.

Странно, что этот пес, которому в наследство от более счастливых времен досталась кличка Муха, уже совершенно ему не подходящая, — что этот пес вовсю брешет ночью, а днем только поет и воркует, как птичка. Война оставила на нем неизгладимый отпечаток, душа у него больная, он плачет и жаждет крови, пользы от него никакой. И иногда, слушая эти причудливые рулады, человек поневоле задается вопросом: а скольких людей постигла судьба бедолаги Мухи?

Да, человек какие только предлоги не находит, чтобы отвлечься от работы и хотя бы на пару минут перестать мучительно выкорябывать слова на бумаге. Он то и дело посматривает на сухо тикающие часы на стене: сколько там времени, не пора ли уже встать и сложить стопочкой исписанные листки? Эти настенные часы с выцветшим голубым циферблатом и латунно-желтым маятником — единственная вещь в тесной каморке, которая не является предметом первейшей необходимости. Стол, стул, кровать, тесный встроенный шкаф и старое, совершенно вылинявшее бархатное кресло — вот и вся обстановка.

Впрочем, нет, нельзя забывать еще об одном предмете, хотя чаще всего его не видно. Это пестро разрисованная черная бархатная подушечка. Изображен на ней замок с тремя башнями, с лиловыми скатами крыш и множеством окошек: снизу окошки красные, сверху желтые, а стены самого замка — некрашеный черный бархат. На одной из башен на длинном флагштоке реет белое знамя, на другой торчит крест, тоже белый, а на третьей — что-то вроде длиннющей белой пики. Замок окружают деревья с белыми стволами и пышными зелеными кронами, а вдали виднеются розовые, лиловые и огненно-красные скалы, кое-где опоясанные невесть откуда взявшимся белым парапетом. Вверху висит какое-то небесное тело, круглое и желтое: то ли луна, то ли солнце.

Человек ненавидит эту подушку лютой ненавистью. Он проклинает ее уже хотя бы за то, что эта дурацкая, отвратительная вещица благополучно пережила войну, уничтожившую столько всего прекрасного. Чтобы подушка не мозолила глаза, он засовывает ее то в недра кровати, то во встроенный шкаф. Но ее снова и снова отыскивает горничная и услужливо кладет на линялое бархатное кресло — ей это произведение искусства явно нравится. Человек мог бы попросить горничную не трогать подушку, но он этого не делает. Он ни слова не говорит этой женщине, которая, прибравшись, всегда одинаково ласково объявляет: «Теперь можете работать!» — или: «Теперь можете выпить кофе».

Впрочем, нельзя сильно упрекать пишущего за то, что он так часто прерывает работу. Он пишет из голого чувства долга, без веры и вдохновения, может быть, лишь для того, чтобы доказать себе и окружающим, что способен довести начатое до конца. Этот труд, за который он взялся с полгода назад, на первых порах приносил ему радость. Потом начались перерывы в работе — то из-за ссоры, то из-за болезни, то просто потому, что он не мог себя заставить взяться за перо; и чем смутнее становилась перспектива завершения, тем меньше интереса у писателя вызывало его собственное творение.

Однако в этот день, 5 июля, дело обстояло несколько иначе. Утром человек пробудился от глубокого сна и внезапно осознал, что пора наконец завести свою писательскую лодчонку из моря фактов в тихую гавань. Он пока не мог точно сказать, когда доплывет до этой гавани — через два дня или через восемь, а может, через двенадцать, — но и двенадцать дней не наводили больше тоски, так как он знал, что надежная гавань ждет его. Сегодня он отвлекался просто потому, что это вошло у него в привычку, а вовсе не потому, что искал повод побездельничать.

Человек бросает взгляд на настенные часы с выцветшим голубым циферблатом и обнаруживает, что проработал уже достаточно. Он складывает писчие принадлежности, прячет их в шкаф и берет маленький чурбачок, на котором висит ключ. С ключом и ворохом белья он выходит в коридор и направляется к двери, на которой висит табличка с категоричной надписью: «С гон. и сиф. вход воспрещен!»

Человек уже собирается открыть дверь, но тут видит, что в замке уже торчит ключ, тоже висящий на чурбачке, — точная копия конструкции, которую он сжимает в руке. Пробормотав что-то вроде «ну и свинство», он хочет взяться за ручку, но тут дверь распахивается изнутри и навстречу ему вылетает девушка или молодая женщина, на которой нет ничего, кроме коротенькой сорочки. Воровато проскользнув мимо него, она скрывается за одной из ближайших дверей.

Человек мгновение смотрит ей вслед, размышляя, не устроить ли скандал из-за неправомочного пользования его туалетной комнатой. На табличке все предельно ясно сказано! Но он передумывает. С тех пор как он оказался в этом заведении, он еще ни разу ни с кем не поругался — и теперь тоже найдет другой выход. Вынув ключ из замка, он с обоими чурбачками заходит в туалетную комнату и закрывается на задвижку.

Тщательно моясь, он раздумывает, пожаловаться ли на это возмутительное нарушение запрета матушке Трюллер или просто забрать второй ключ, предназначенный только для медсестер и беспечно оставленный в замке. Он выбирает второй путь: у матушки Трюллер и так полно забот и, какой бы нагоняй она ни устроила, эффекта хватит хорошо если на день. А что касается больных…

Да, что касается этих самых больных, большинство из которых на самом деле никакие не больные, — так вот что касается этих шестидесяти женщин из дома 10 по Эльзаштрассе, среди которых он единственный мужчина, — на них не действуют ни уговоры, ни выговоры, ни просьбы, ни приказы. Наоборот, они всегда рады сделать что-нибудь назло, нарушить любой запрет и подложить ближнему свинью.

Когда человек прибыл сюда добрых восемь недель назад и внезапно обнаружил, что очутился среди шести десятков женщин, преимущественно молодых и хорошеньких, он подумал, что скучать ему здесь не придется и он наверняка узнает много полезного. Не то чтобы у него были какие-то виды на этих дамочек, нет-нет, от подобных намерений его удерживал сам род заболеваний, которые и привели их сюда — как правило, под отеческим давлением полиции. Эти болезни, названия которых так бесстыдно красовались на табличке, здешние обитательницы, как правило, подцепляли в Берлине по собственному легкомыслию, зачастую зная или — в редких случаях — не зная, с чем имеют дело. Им ставили роковые диагнозы и назначали лечение.