Наутро, когда Флек и Цоп убирали посуду после завтрака, я объявила им:

— Я хочу покататься.

Мне вдруг пришло в голову, что такое развлечение вполне пристало здешним знатным дамам. А для меня это все-таки возможность бежать. В этот раз я как будто не приказала ничего предосудительного: Флек, не колеблясь, кивнула и повела меня из спальни по головокружительной лестнице к той громадной сводчатой пещере в середине горы.

Спускаться вниз оказалось страшнее, чем подниматься. Теперь мне чудилось, что ступени совсем хрупкие. Они были как стеклянные, и через лестницу я видела глубоко вниз — намного глубже, чем мне хотелось бы. Я очень хорошо различала изящные белые деревья, посаженные безупречными кругами. В середине росли самые высокие, с довольно пышными кронами, в дальнем кругу на ветвях попадались лишь редкие листочки, а иные деревья и вовсе стояли голые.

Наконец мы одолели лестницу, и Флек повела меня через рощу по запутанному лабиринту тропок. Все тропки были ровные, накатанные, как замерзшая гладь пруда, и по обочинам выложены прозрачными камнями. Я не взялась бы отличить один поворот от другого, даже если бы целый день тут проблуждала. Нам встречались Зимояры более высоких сословий, в одежде светлее, чем у Флек; попадались даже одетые в молочно-белое и почти белоснежное. Они не таясь глазели на меня. Некоторые даже украдкой посмеивались при виде моих темных волос, темной кожи и золотой одежды. Я надела корону: всем этим моим подданным нелишне будет напоминать, что перед ними королева.

Мы пересекли пещеру с рощей и на другой стороне вошли в новый коридор — на этот раз широкий, где и сани проехали бы, — а за ним раскинулся еще один луг, где олени пощипывали прозрачные цветы. Прямо посреди луга стояли сани. Ну да, подумала я, здесь-то их ни к чему ставить под крышу. Рядом с санями сидел тот же возничий, что доставил нас сюда; он держал несколько ремней из упряжи — наверное, что-то чинил, хотя никаких инструментов у него в руках я не заметила. Флек сказала ему, что я хочу покататься. Возничий, ни слова не говоря, поднялся, привел пару оленей и проворно впряг их в сани. И открыл для меня дверцу.

Это означало, что затея с побегом в санях провалилась, можно даже время не тратить. Но я все равно влезла внутрь. Возничий сказал что-то оленям, шевельнул поводья, и упряжка тронулась с места. Чуть накренившись, сани въехали в очередной коридор и легко заскользили по снежным дорожкам. Я вцепилась в бортик, чтобы не выпасть. Мне казалось, что сейчас мы мчимся намного быстрее, чем когда ехали из Вышни, но, может, это оттого, что наш путь лежит вниз, через темный проход к серебряным воротам. Олени приглушенно цокали по гладкому льду, словно танцевали, и вот впереди темноту надломил слепящий свет, и ворота распахнулись, и мы вылетели на сияющий склон горы и понеслись к снежному лесу.

Я все цеплялась за бортик. Холодный ветер ударил мне в лицо, я глубоко вдохнула и вдруг ощутила радость — от движения, от того, что я больше не взаперти. Все-таки не зря я решила покататься.

— Балагула![3] — позвала я. Возничий сначала опешил, в точности как Флек и Цоп, и заозирался, будто желая удостовериться, что я обращаюсь к нему. — Я хочу поехать в Вышню. — Он недоуменно воззрился на меня, и я добавила: — В то место, куда ты приезжал за мной в день свадьбы.

Он содрогнулся, словно я попросила его доставить меня к вратам ада.

— В солнечный мир? В те края нам путь заказан. Разве только по велению короля и по королевской дороге.

И едва он это сказал, я вдруг поняла, что вокруг не видно белых деревьев, а под полозьями у нас не прежняя серебристо-белая дорога. Я оглянулась по сторонам. Хрустальная гора все так же сверкала позади нас, два санных следа, проложенных в глубоком снегу, тянулись за нами от самых серебряных ворот. И водопад — теперь уже застывший — был на месте, и блестящая полоска реки, бегущая к лесу. Только Зимоярова дорога будто сквозь землю провалилась. Передо мной высились обычные темные сосны — и белыми их делали только тяжелые снежные шапки.

Я откинулась в санях и задумалась. Балагула, не получив никакого приказа, гнал сани вперед. Никакой другой дороги тут не было, и ему пришлось свернуть на речной лед, чтобы проехать меж деревьев. Олени бежали по льду без всякого труда — наверное, когти на копытах им помогали.

Зимоярово королевство казалось нескончаемым лесом. Нам не попадалось по дороге никаких построек, и когда я, забывшись, спросила Балагулу, живет ли кто за пределами хрустальной горы, он не ответил, лишь повернулся, как бы намекая взглядом: спроси у короля. Мы ехали уже долго, а вокруг ничего не менялось. День, должно быть, шел к полудню, но чем дальше мы отъезжали от горы, тем плотнее сгущался сумрак; сплошь пасмурное небо впитывало в себя тусклую полумглу, в которой туманились снег и деревья.

Вдалеке замаячил просвет меж деревьями, стала видна совсем черная полоса, протянувшаяся вдоль горизонта. Олени замедлили бег, и Балагула покосился на меня через плечо. Он явно не хотел ехать дальше, так же как Флек не хотела спускаться в недра горы. Ноги у меня все еще ныли после той прогулки, и боль предостерегала меня. Но если я позволю слугам решать, что и как, о побеге можно забыть.

— Пора поворачивать? — произнесла я. Я нарочно задала вопрос, и сделала это немного злонамеренно, чтобы испытать Балагулу. Он помялся в нерешительности, но потом обернулся к упряжке и резко прикрикнул на оленей. И мы помчались дальше, вперед, к горизонту, и вскоре под ветвями настала кромешная тьма, я с трудом различала стволы деревьев на берегах. Мрак не рассеивали ни луна, ни звезды; кроны деревьев казались лишь чуть более глубокими тенями на фоне темного неба. Олени норовисто мотали головами — им здесь тоже не нравилось, а уж им-то без разницы было, кого они везут в санях и хочет ли их седок сбежать. Замерзшая река тянулась вдаль и терялась во мгле. И я сдалась.

— Ладно, поворачивай, — приказала я. Балагула развернул упряжку; на лице его читалось облегчение. Но я бросила взгляд назад и увидела их: на берегу реки стояли две призрачные фигуры. Двое людей, укутанных в меха. И одна из них была королева.

* * *

Холод все же загнал меня назад, в спальню. Когда я прошла через зеркало, Мирнатиус даже не пошевелился во сне. Я неслышно пробралась к камину и уселась греться у огня, то и дело настороженно поглядывая в сторону постели: не проснулся ли царь. Волшебная сила превратила кровать в оправу для его красоты. Даже распростертый на моем ложе в беспамятстве, он был подобен искусно выполненной скульптуре. Мирнатиус вздохнул, перевернулся во сне, что-то неразборчиво пробормотал себе под нос; обнаженная рука выпросталась из-под одеяла, губы чуть приоткрылись. Склоненная голова подчеркивала изящный изгиб шеи.

Мне положено лежать подле него в постели. Я робкая невеста, которая то ли страшится собственной неловкости, то ли слишком себялюбива. Неловкость и себялюбие — их вполне достаточно, чтоб испытывать страх. Я всегда считала, что мне суждено жить с этим страхом и играть роль супруги лишь скрепя сердце. И принимать как вознаграждение тот безмерный почет, которым окружат меня за пределами спальни. Хотя такому-то красавцу супругу есть чем утолить несмелые девичьи чаяния. Женщины ради подобного готовы на многое — я слышала, как об этом шепчутся по углам. А мне, казалось бы, этакое счастье выпало задаром.