– В прошлую пятницу я ходила к папе на могилу, – проговорила наконец миссис Роуленд после нескольких минут тягостного молчания.

Джиджи искренне удивилась. Они нечасто говорили о Джоне Роуленде – скорбь была глубоко личным делом.

– Я была там в воскресенье и видела твои цветы. – В воскресенье Джону Роуленду исполнилось бы шестьдесят восемь, если бы брюшной тиф не свел его в могилу сорока девяти лет от роду. – Он любил камелии.

– Когда тебе было три годика, ты срывала их охапками в саду и дарила ему. Он тебя обожал, – сказала Виктория.

– А тебя – тем более.

Отец брал Джиджи с собой всякий раз, когда отправлялся в магазин за подарком для жены. Он ничего не жалел для своей красавицы. Ему нравились крупные, броские вещицы – наверное, именно от него Джиджи унаследовала любовь к вычурным украшениям, хотя редко их надевала, – но под конец он стал покупать только камеи да скромный жемчуг, не хотел, чтобы жена заставляла себя носить то, что казалось ей вульгарным.

– Когда он ушел из жизни, нашему браку исполнилось десять лет и пять месяцев. – Миссис Роуленд взяла маленькое пирожное с кремом и разрезала его на четыре части. – Вашему браку исполнится десять лет и пять месяцев через две недели. Жизнь непредсказуема, Джиджи. Вам с Тремейном выпала возможность начать все сначала – не отказывайся от нее.

– Давай лучше не будем, об этом.

– Нет уж, давай будем, – решительно возразила Виктория. – А если ты считаешь, что я хитрила только потому, что Тремейн – наследник герцогского титула, то ты крупно ошибаешься. Думаешь, я никогда не заставала вас, когда вы сидели вдвоем в гостиной «Верескового луга», взявшись за руки? Никогда – ни прежде, ни потом – я не видела тебя такой жизнерадостной и счастливой. И он тоже впервые отбросил сдержанность и вел себя соответственно своему возрасту, а не так, будто тащит на своих; плечах груз вселенских забот.

– Это. было очень давно, мама.

– Может, и давно, но я ничего не забыла. И ты тоже. И он.

Джиджи тяжело вздохнула и допила чай. Он уже остыл и вдобавок был слишком сладкий – когда Камден передавал ей сахарницу, его пальцы нечаянно коснулись ее руки, и она на добрую минуту разучилась считать.

– И какой прок в том, что мы все об этом помним? Не спорю, тогда я его любила. Может, и он меня любил. Но все уже в прошлом. Он больше меня не любит, а я не люблю его. Не знаю, где ты углядела какие-то «возможности», но мне никто не предлагал начать сначала, тем более Камден.

– Да как же ты не понимаешь?! – в досаде вскричала миссис Роуленд, со стуком поставив чашку на стол, чего обычно себе не позволяла. Через ободок чашки выплеснулась молочно-коричневая жижица и растеклась удивительно ровным кружком по льняной скатерти, которую Джиджи купила во время того злополучного визита в Копенгаген. – Он приехал в Англию, живет в твоем доме, слова грубого тебе не скажет, уговаривает тебя поехать вместе ко мне в гости – все это для тебя ничего не значит? Он что, прилюдно должен это сказать или на мраморной доске высечь?

Мало того, что ей самой приходится отгонять от себя подобные мысли, так еще и мать объясняет ей все по пунктам, точно какой-нибудь недалекой девице из пьес Оскара Уайльда.

– Мама, ты забыла, зачем он вообще приехал в Англию? – холодно проговорила маркиза. – Мы разводимся. Я обручилась с лордом Фредериком.

Миссис Роуленд со вздохом встала из-за стола.

– Пойду прилягу. Не хватало еще появиться перед его светлостью выжатой как лимон. Но если ты всерьез думаешь, что любишь Камдена – не любила, а именно любишь – хоть на йоту меньше, чем лорда Фредерика, то ты глупее, чем все шекспировские дураки.

Джиджи сидела в гостиной еще долго после того, как миссис Роуленд величественно выплыла из комнаты, всколыхнув в воздухе волну розового аромата. Она рассеянно доела за матерью пирожное, а заодно и две маленькие тартинки с вареньем, остававшиеся в трехъярусной конфетнице.

Знать бы наверняка, что мать ошибается.

На первый взгляд герцог не был похож ни на ученого, ни на распутника; на нем не лежала книжная пыль и не висли пышногрудые жрицы любви. Но он, несомненно, был самым настоящим аристократом – импозантным и представительным, не в пример ее свекру, нынешнему герцогу Фэрфорду, который всем своим растерянным и кротким видом словно бы говорил: «Ух, как мне повезло!» Нет, этот человек был рожден, чтобы править низшими классами, и он правил ими – решительно и смело – всю свою сознательную жизнь. В этом человеке чувствовалось истинно герцогское величие, при нем стихали все разговоры, и люди, глядя на него, трепетали от страха.

Но только не Джиджи. Хотя ее воспитание преследовало одну-единственную цель – сделать ее герцогиней, она, похоже, унаследовала от своих предков-плебеев демократическую жилку.

– Добрый вечер, ваша светлость.

– Леди Тремейн, вы все-таки решили составить нам компанию. – Судя по тому, как герцог с озорной хитрецой подхватил ее тон, от него явно не укрылась истинная подоплека этого обеда.

Кто ее удивил, так это мать, которой демократия была совершенно чужда. Джиджи ожидала, что она будет млеть от благоговения и ликовать – ведь ей наконец-то удалось всеми правдами и неправдами заманить дочь и герцога в одну комнату. Но миссис Роуленд держалась скорее с мрачной решимостью, будто ехала с миссией в Гренландию и заранее знала, что это суровое испытание обречено на провал.

Не менее загадочным было и обхождение герцога с миссис Роуленд. Люди с его положением в обществе не знали, что такое любезность. С друзьями он, конечно же, держался снисходительно, а на всех остальных смотрел свысока. Однако сейчас он проявлял внимание и такт, чего прежде за ним не водилось.

Камден появился с опозданием; его волосы все еще были немного влажными после морского купания – он вернулся с побережья.

– Познакомьтесь с моим зятем, – на редкость игриво промолвила миссис Роуленд. – Лорд Тремейн, его светлость герцог Перрин.

– Очень приятно, милорд. – Хотя Камден не успел толком привести себя в порядок, он, казалось, лучше всех присутствующих вошел в роль радушного хозяина. – Я имел удовольствие прочесть «Одиннадцать лет до Илиона». Весьма познавательная книга.

Герцог приподнял черную бровь.

– Вот уж не думал, что мои скромные труды продаются в Америке.

– Насчет Америки не знаю. Мой экземпляр мне подарила моя многоуважаемая теща, когда приезжала в Лондон.

Герцог сверкнул моноклем в сторону миссис Роуленд. Если бы не его импозантная наружность и склонность к самоиронии, то сейчас он бы очень походил на карикатуру из «Панча».

Миссис Роуленд несколько раз переступила с ноги на ногу, и у Джиджи глаза на лоб полезли. Пусть мужчины в гостиной не придавали этому ни малейшего значения, но она-то прекрасно знала: ее мать никогда не топталась на месте! Она могла стоять неподвижно, как кариатида, и почти так же долго.