– Мама – тонкий знаток и горячая почитательница творчества великого барда, – пояснила Джиджи. – Мало кто из женщин, да, собственно, и мужчин настолько глубоко разбирается во всем, что связано с Гомером.

Это сообщение в очередной раз повергло герцога в изумление, но не в то, которое испытывает мужчина, узнав, что женщина что-то смыслит в античной литературе. Нет, здесь все было гораздо сложнее.

Внимательно посмотрев на миссис Роуленд, герцог изрек:

– Весьма похвально. Вы непременно должны рассказать, как у вас пробудилась страсть к мудреным предметам моих исследований.

В ответ миссис Роуленд расплылась в улыбке. Камден же взглянул на Джиджи – видимо, не только она заподозрила что-то в высшей степени странное.

Тут Холлие доложил, что обед подан, и миссис Роуленд – с почти явным облегчением – предложила всем пройти в столовую.

Для Виктории в этом удручающем вечере была только одна светлая сторона: герцог не спешил пасть жертвой чар Джиджи.

Пока Джиджи была маленькой, внешний вид дочери попортил Виктории немало крови. Ее дочь упорно не желала превращаться в безупречную красавицу вроде самой Виктории, а вместо этого росла высокой и нескладной, с широкими плечами и вызывающим взглядом, доводившим Викторию до отчаяния. Но несколько лет назад, когда Виктория наконец поняла, что ей больше нет нужды высматривать изъяны в нарядах и прическе дочери, ей открылась поразительная вещь: оказалось, что мужчины засматривались на Джиджи, некоторые – даже разинув рот. На балах и вечерах они не сводили с нее глаз, пока она ходила, говорила, а порой и поглядывала в их сторону, большей частью – равнодушно. И тогда, посмотрев на дочь отстранение, с позиции совершенно незнакомого человека, Виктория с изумлением поняла, насколько притягательной была Джиджи для мужского пола.

Не передать словами, какой животный магнетизм, какую пламенную чувственность, унаследованную явно не от матери, излучала Джиджи. Рядом с ней Виктория чувствовала себя старой; она понимала, что пора ее расцвета миновала и красота померкла на фоне яркости и очарования ее дочери.

Джиджи, как всегда, выглядела потрясающе – алое бархатное платье с глубоким декольте, открывавшим грудь, и изящные руки, сиявшие молочной белизной, словно у нимфы с картины Бугро. Герцог беседовал с Джиджи по всем правилам светского тона, то есть для начала, как полагалось, немного поворчал по поводу погоды. Но в отличие от маркиза, то и дело бросавшего взгляды на супругу и порой забывавшего о еде, герцог все внимание сосредоточил на содержимом своей тарелки, исправно поглощая щавелевый суп, филе из морского языка по-нормандски и утку по-руански.

– Разрешите похвалить вас, миссис Роуленд, за умело выбранного повара. – Герцог поднял глаза от тарелки. – Все не так уж плохо; должен признать. Я ожидал худшего.

Как это ни глупо, но Виктория обрадовалась. С того самого вечера, когда они с герцогом играли на шоколадки и когда она чуть ли не силой затащила его в спальню, где он задал жару ее старым косточкам, Виктория постоянно была как на иголках, так как боялась, что каким-то образом может проговориться при дочери. К сожалению, она совсем не умела врать экспромтом. Без многочасовой, а то и многодневной предварительной подготовки она либо выбалтывала правду, либо обманывала так нескладно, что от ее слов за милю разило откровенным враньем.

А может, она уже проговорилась? Неужели все безумства последних дней были лишь прелюдией к тому, чтобы схватить герцога за лацканы и наконец-то привлечь его внимание? Конечно, он не до конца ей поверил, но совсем не поверить тоже не смог.

– Благодарю вас, милорд, – сказала Виктория. – Хотя не могу в ответ похвалить вас за деликатность.

– Пусть деликатничают другие, миссис Роуленд. – Словно в подтверждение своих слов, герцог пристально посмотрел на Джиджи с Камденом и спросил: – Простите любопытство старого дурака, который сто лет не выходил в свет, но неужели такие дружелюбные отношения для разводящихся супругов нынче в порядке вещей?

– Совершенно верно, – с улыбкой ответил Камден. Он покосился на жену. – Так ведь, дорогая?

– Безусловно, – подтвердила Джиджи. – Мы терпеть не можем сцен, не правда ли, Тремейн?

Герцог пожал плечами и заговорил на менее опасную тему:

– Вы, лорд Тремейн, как я понимаю, превращаете в золото все, к чему прикасаетесь?

– Навряд ли, сэр. Это леди Тремейн у нас гений коммерции. Я лишь пытаюсь угнаться за ней.

Виктория выразительно посмотрела на дочь; она очень надеялась, что та уловила восхищение в словах мужа. Однако тень смущения, промелькнувшая в глазах Джиджи, наводила на мысль, что она услышала нечто совсем иное.

– Я всегда придерживалась другой точки зрения, – возразила Виктория. – Леди Тремейн продолжает успех своих предков, вы же все начинали с нуля.

– Я бы такие сказал, – ответил Камден. – Я вовсе не герой рассказов Хорейшо Элджера,[7]столь милых американскому читателю. Первые свои приобретения я сделал благодаря солидному займу под залог наследства леди Тремейн.

Джиджи поперхнулась вином и закашлялась, прикрыв рот салфеткой. Холлис тут же бросился к ней со свежей салфеткой и бокалом воды. Сделав большой глоток, она поспешно склонилась над своей тарелкой.

Виктории пришлось взять инициативу на себя и задать вопрос, который не решилась задать Джиджи:

– Неужели вы действительно взяли займ под залог ее наследства? Как же вам это удалось?

Камден, как и его предшественник кузен, подписал брачный договор, который исключал возможность прямого доступа к деньгам Джиджи.

– Я объяснил им, кто я такой и кто моя жена. У меня при себе имелись доказательства – брачное свидетельство и свадебное объявление из «Таймс». А банк Нью-Йорка уже сам пришел к выводу, что жена поспешит мне на выручку, если я окажусь под угрозой банкротства, – добавил маркиз со зловещей ухмылкой.

Ну и ну! Ослепленная светским лоском и учтивостью зятя, Виктория совсем упустила из виду авантюристскую сторону его натуры. Симпатия и дружба прежних лет между расчетливой богачкой и утонченным маркизом хотя и смотрелись премило, всегда казались Виктории странными, потому что трудно было представить людей, столь не похожих друг на друга. Надо же, как она недооценила Камдена!..

Перрин с видом знатока сделал глоток бургундского – это было «Романе-Конти» четырнадцатилетней выдержки. К изумлению Виктории, на его лице появилась едва заметная улыбка.

Герцог не отличался классической красотой. Черты его были скорее грубыми, нежели утонченными – чего стоили одни косматые брови и горбатый, как Монблан, нос Такие лица просто созданы, чтобы корчить устрашающие гримасы. Но улыбка, вернее, слабое ее подобие, совершенно преображала его – светло-карие глаза озарялись светом, суровая линия губ смягчалась, и надменность исчезала, открывая удивительное сердечное тепло и грубоватую мужественность.