Когда тело глухо и неотвратимо стукнулось об асфальт, следом за ним спланировал водосточный желоб. Легко кружась, желоб приземлился в полуметре от того, что уже не имело права называться Бусуйоком Ивановичем и никогда больше не станет взимать дань с нищих.

Анжелина, которая по паспорту оказалась Ангелиной, подняла крик, когда узнала, что милиция убила ее двоюродного дядю — именно так, и никак иначе, трактовала она вышеописанное событие. Не имея понятия о шахматной игре, она превосходно усвоила принцип «сицилианской защиты» — защищаясь, бросайся в атаку. Боевые поползновения Анжелины, однако, сдерживались наличием обнаруженных в квартире, снятой на ее имя, детских трупиков и показаниями Алексея Дубинина. И не только его, но и других беспаспортных страдальцев. Застигнутое во время облавы безликое существо с атипическим дерматитом имело, согласно обнаруженным при нем документам, московскую прописку, и его отпустили, строго рекомендовав больше не попадать в такие квартиры и не соглашаться на выполнение сомнительных с точки зрения нравственности работ.

Иван Козлов имел право трубить победу: даже с нечаянной смертью Бусуйока Ивановича операция завершилась успешно! Но он хотел другого. Операция по выявлению сети, эксплуатирующей нищих, представляла для него ценность лишь постольку, поскольку она способствовала разгадке двойного убийства. Если действительно способствовала… Во всяком случае, ничего похожего на орудие убийства Скворцова и Бирюкова, равно как и на табельный пистолет, ни в одной из нехороших квартир обнаружено не было. И поэтому он насел на фигурантов по этому делу, добиваясь, не поступали ли к ним сведения о готовящемся злодейском нападении на Бирюкова, который поприжал хвост мафии нищих. За чистосердечное признание обещал смягчение приговора.

Однако сведений такого рода Иван ни от кого не получил. И все твердили, что не знают, где находится женщина с волосатым лицом, которая пришла оповестить Бирюкова, что по истечении двух недель ему грозит опасность.

Продолжительный, растянутый весенний вечер синими лапами заползал в четырехкомнатную квартиру неподалеку от Трубной площади, чтобы застать здесь членов семьи Скворцовых — каждого в своей позиции. Близнецы, против обыкновения, вернулись из университета рано и закрылись у себя, чтобы как следует подготовиться к дифференцированному зачету. У близнецов было тихо, изредка возникали отголоски коротких реплик — Кирилл и Ростислав переговаривались скупо, словно основное их общение происходило на телепатическом уровне. Из «детской», как называлась в скворцовском быту комната младших детей, доносились звуки микроскопического типового скандальчика: Таня и Родик опять не поделили либо места для приготовления уроков, либо книгу, либо электронную игру, либо… что они еще могут делить? Всегда найдут что! Они ссорились еще во младенчестве, когда Родион, переваливаясь на коротких кривоватых ножонках, подбирался к Таниному манежику, чтобы через его прутья вцепиться сестренке в волосы. И с возрастом их отношения не изменились.

Утомленная Нинель Петровна не захотела вмешиваться в их ссору: пусть разбираются сами. По отношению к Тане, согласно психологическим данным, она оказалась плохой матерью, но в данный момент это ее нисколько не волновало. Нинель Петровну донимала тянущая боль в затылке, от которой тянуло прилечь и заснуть, с надеждой, что сон облегчит состояние, вернет давление в норму и хоть чуть-чуть преобразит в лучшую сторону окружающую действительность. Она и прилегла, не раздеваясь, поверх бывшей супружеской кровати, слишком широкой для одной вдовы, но хранящей успокоительный след присутствия Николая, и тотчас же, вместе с этой кроватью и с головной болью, отплыла на простор неведомой реки. С берегов наклонялись густые мочалистые ветви ивы, вода подернулась несвежей ряской, зеленовато-желтой, с белыми творожистыми вкраплениями. «Точно блевотина распластана по воде», — подумала во сне Нинель Петровна (но была ли она еще во сне Нинель Петровной?), с опаской глядя себе под ноги. Она, оказывается, босиком стояла на шатких досках плота, которые под ее весом ныряли вниз. Черная, перемешанная с неаппетитной ряской вода омывала голые ступни, очень достоверные, с мозолями, точно наяву, доплескивала до щиколоток. «А вдруг я утону?» — спросила неведомо кого Нинель Петровна из сна и получила в своем сознании ответ: «А почему ты считаешь, что еще не утонула?» «Нехороший сон, предвещает беду», — обеспокоилась та часть Нинель Петровны, которая продолжала, несмотря ни на что, бодрствовать, однако тут же подумала, что, может быть, она ошиблась и все не так уж плохо: ведь если она уже утонула, дальше бояться нечего. И все бы ничего, да только, если она утонула, почему продолжает болеть голова?

Ничего не зная о головной боли матери, Кирилл и Ростислав чувствовали, что в их виски колотится изнутри какое-то лихорадочное мозговое перенапряжение. Скорее всего, причина заключалась в дифзачете, к которому предстояло подготовить огромную тучищу понятий и терминов. Это ведь только непосвященные воображают, что эстетика — это что-то такое неосязаемое, воздушное… короче, легкое. На самом деле, хуже эстетики бывает только филология… Эти соображения, как и термины из курса эстетики, присутствовали в верхнем плане сознания. А вот что на самом деле тревожило близнецов? Тревожила их эта квартира, уже насквозь прохваченная вечером, так, что приходится включать свет, — та же в точности квартира, что при отце, таившая, не исключено, разгадку его смерти. Тревожили силы охраны правопорядка, которые вторгались извне, ища эту разгадку или, по крайней мере, ища, кого обвинить. Близнецы Скворцовы не слишком доверяли современным российским властям. И еще меньше доверяли они милиции и прокуратуре. И с тем большим интеллектуальным пылом зарывались в учебник и конспекты по эстетике.

— Категория прекрасного, — громко, на публику, произнес Ростик — он услышал возле двери шаги, — начинает отступать с середины девятнадцатого века, искусство отмечено интересом к категории безобразного, которая начинает разрастаться и наступать… Ну что там еще?

В дверь скреблись. Робко, но настойчиво. Восприняв грубоватый вопрос как разрешение войти, Родион распахнул дверь и ворвался в комнату близнецов. Он постоянно не входил, а врывался. В отличие от малоподвижной сестры он предпочитал бегать, а не перемещаться более спокойными и скучными способами. В комнате повысилась температура воздуха от его красных щек, от его возбужденно горящих глаз.

— Что стряслось, пират? — снисходительно спросил Ростик братишку. «Пиратом» он называл Родиона, когда на том была тельняшка — вот как сейчас. Растянутая, в прошлом принадлежавшая Кириллу, тельняшка доходила Родику до колен, как девчоночье платьице. Из-под нее торчали тонкие ноги в тренировочных штанах. Правая штанина закатана, на голени бисерным пунктиром крови алеет царапина.

— С Булкой подрался, — объяснил заранее Родион, хотя никто ни о чем его не спрашивал. Обычно сестра для него была Танькой, в мамином присутствии — Таней. «Булка» означало в его устах высшую степень досады. Сама Таня терпеть не могла прозвище, намекающее на ее полноту, тотчас нападала, начинала кусаться и царапаться.