18 июня — есть! Черный кружок — новолуние, двадцать девятый лунный день. Лунный календарь — самый древний, говорила как-то Верочка, она умница, в сумароковском семействе самая эрудированная. Так, теперь ищем вторую дату. 14 сентября — луна совсем на исходе, от нее остался узенький белый серп… Нет, стоп! Как же это Виталий Ильич обмишурился, не туда листок перевернул? Это не 14, а 13 сентября. Вот оно, нужное число, и оно — тоже новолуние… А третье? Ищем 12 декабря! Как, снова черный, сплошь залитый краской круг?

Виталий Ильич Сумароков ощутил облегчение, какое бывает, когда отпустит застарелая тупая головная боль. Он глядел на отрывной календарь, а со страниц отрывного календаря на него глядела система. Безумная, но система.

Теперь главное — не останавливаться, дожать систему, как преступника на допросе, извлечь из нее все, что можно. Где календарь за этот год? Энное количество времени ушло на поиски, но в конце концов календарь обнаружился. В солидарности со своим прошлогодним предшественником, он подтвердил мелькнувшую у Сумарокова догадку: Скворцов и Бирюков были убиты слишком близко к новолунию. Подозрительно близко…

«Еще один теракт. — Сумарокова разбирал творческий зуд, который побуждает композитора усовершенствовать только-только возникшую в его голове мелодию. — Теракт, о котором никто ничего не узнал, потому что он не состоялся. Потому что… вероятно, потому, что его предотвратил Бирюков. Предотвратил сознательно? Или случайно — своей смертью?»

Все как тогда — ровно за две недели до убийства. Штаб УВД, работник милиции допрашивает женщину с повышенным оволосением на лице. Все повторяется — с незначительной разницей: на месте Бориса Валентиновича Бирюкова — Иван Козлов. А женщина… не такая уж она, оказывается, бородатая. Волоски на губе и на подбородке черные, но редкие.

— Ой, у меня раньше они больше росли, — проводит рукой по лицу свидетельница по делу о «мафии нищих». — Но это неважно. Вот как дело было…

Речь у нее тихая, но внятная. Глаза ясные. Излагает слишком многословно, но четко и последовательно.

Римма не любила свое имя: в детстве — инстинктивно, потом — осознанно, когда ей сказали, что оно мужское и в России им называют девочек по недоразумению. Она не любила свою внешность, которая всегда была невзрачной. Волосы — темные, очень темно-русые и все-таки не черные: быть брюнеткой — это бы еще куда ни шло. Безгрудая и безбедрая худоба — у манекенщиц, может, это смотрится красиво, а голая синеватая Римма выглядела как ощипанная и приготовленная к варке курица. Да перед кем раздеваться, кто польстится на эдакую прелесть? Разве что пьяные или готовые напиться мужики, которых она с негодованием прогоняла. Снились они ей, как же, эти супермены помоечные!

Из вышесказанного следует, что Римма не относилась к тем женщинам, которые без конца таращатся в зеркало. Зеркало служило в ее жизни функциональной цели: Римма перед ним причесывалась, и то обычно впотьмах, потому что ее комнатка в коммунальной квартире выходила окнами на глухую стену соседнего дома, и света здесь почти не было даже в летние дни. В целом, по мнению Риммы, не до того ей было, чтоб себя рассматривать.

Поэтому неудивительно, что перемену в Римминой внешности первой заметила не она, а товарки по швейной мастерской, где она работала.

— Ой, Римка, повернись-ка… Что это у тебя?

— Где?

— На подбородке.

— Наверно, завтракала и испачкалась.

— Да нет, тут черное что-то… Ой, а ты знаешь, у тебя на подбородке волосы растут!

Как ни безразлично было Римме ее никем не целуемое лицо, новость произвела на нее неприятное впечатление. Удостоверилась — и правда, волосы. Но никаких мер она не приняла. Она вообще была человек инертный, привычный плыть по течению, не старающийся изменить свою жизнь к лучшему. В швейной мастерской и раньше, в детдоме, ее знали как тихоню, которая исполнит порученное задание, но по собственной инициативе ни за что не возьмется. Римма как будто избегала лишних усилий. Вот и на этот раз она ничего не сделала с волосами, надеясь, что и так пройдет.

Не прошло. Поросль захватывала все большую часть подбородка и становилась все гуще. Такие же волоски возникли и под носом. Римма взялась за бритву. Это было не самое мудрое решение: растительность на лице окрепла, после бритья оставались заметные черные точки, как у мужчин-брюнетов, если только они не носят бороду. Зимой Римма надевала свитер, высоко вытягивая его воротник, на улице прикрывала низ лица шарфом, но, по мере того как весна вступала в свои права, эти защитные приспособления начинали выглядеть странно. Приближалось лето, лишая всяких прикрытий, и Римма впала в черную депрессию.

«Уродина, — думала она. — Ни лица, ни фигуры. Раньше, худо-бедно, лицо было, а теперь…»

Если раньше на Римме не останавливалась ничьи взгляды, то теперь на нее смотрели даже слишком пристально и часто, вот только не радовало ее такое внимание. Особенно не терпела она женщин, которые прямо на улице или в транспорте начинали громко сочувствовать, делиться собственным опытом, рекомендовать домашние средства, которые чьим-то родственницам и знакомым замечательно помогли… Римма перепробовала уйму домашних средств, и отсутствие результата ожесточило ее против непрошеных советчиц.

Эту черноволосую толстуху в украшенном блестками пончо и юбке с оборками она тоже приняла за одну из таких теток, которые любят совать нос в чужие дела. Вид у нее был уж очень… как сказать… настырный. Нахальный даже.

— А ты не пугайся, милая, не пугайся, — пристала к ней нахалка, как банный лист. — Я тебе ничего плохого не скажу. Обидно мне просто смотреть, как ты мимо своего счастья проходишь.

— Да, уж чего-чего, а счастья у меня — вагон и маленькая тележка, — не удержавшись, ответила Римма.

Нахалка в пончо только того и дожидалась:

— Нет нет, не говори, ты по правде счастливая. — Вкрадчивым движением, но цепко ухватила Римму за правую руку; Римма дернулась, но руки отнять не смогла. — И на что ты свою молодость тратишь, чужих людей обшиваешь, получаешь гроши, — приговаривала черноволосая женщина, успокаивающе поглаживая Риммину вспотевшую ладонь круговыми движениями, как когда-то в раннем детстве делала добрая уютная нянечка и напевала: «Сорока-сорока, кашку варила, деток кормила…» — А могла бы как сыр в масле кататься. Годик-другой поработала бы, как я тебе посоветую, а дальше все в твоих руках…

Этой черноволосой женщиной была неугомонная и вкрадчивая Анжелина, помощница Бусуйока Ивановича.

В мире много таких, как Римма; немало их и в Москве. Незаметные, тихие, никем не любимые, они ведут в шумном, полном движения и красок мегаполисе какое-то подземное существование. Поэтому когда Римма в буквальном смысле переместилась под землю, не было никого, кто бы это заметил. Кажется, работала здесь такая девушка, а куда она делась, бог ее знает! Может, перешла в другую мастерскую или ателье. А может, и умерла: помните, у нее начали на лице расти волосы, вдруг это признак страшной болезни? А впрочем, кому она нужна, чтобы о ней спрашивать?