— A-а, вот и наша Шарлотта. Хорошо выглядишь. Вставай, Дебби заварила тебе чай. И принесла для тебя подарочек.

Я чмокнула ее в щеку.

— Бабушка, как же я тебя люблю!

* * *

Когда я вернулась, миледи лежала на диване, разглядывая крошечные ползунки. Бабка массировала ей ноги, а Дебби, горничная, стояла с иголкой и нитками в руках.

— Я вот только забыла, там кружочек или стрелочка? — говорила Дебби. — Хоть убей, не помню. Может, крестик. А ты, Нэнси, не помнишь? Кружочек — для мальчика, и палочка — для девочки?

— Может, у меня родится гермафродит, — усмехнулась Шарлотта.

Я на сто процентов уверена, что ни одна из бабок не знала, что это значит. Но обе захихикали.

Я взяла со стола листок. Поморщилась. Лишнее расстройство. Если бы она прикладывала столько же усилий, чтобы запомнить, что ей говорят, пошла бы в университет!

— Ты себе всю жизнь сломала, — бросила я и удалилась. Она даже головы не повернула.

— Ой, я видела, как ребенок пошевелился! — восхитилась Дебби. — Да благословит его Господь!

— Можно, я потрогаю? — спросила бабка.

А через три дня я уехала.

День начался как обычно. Бабуся вошла в мою комнату и объявила, что уже утро. Моя мать — ранняя пташка. Я сменила ей калоприемник, потом она пошла вниз мыться. Тем временем я надела брюки и рубашку. Затем она пошла в свою комнату одеваться, а я отправилась готовить завтрак. За долгие годы мы выработали эту четкую последовательность движений — как в балете. И только Шарлотта временами ее нарушает: вдруг встанет слишком рано и запрется в ванной делать прическу перед походом в школу.

Но в то утро я уже доела бутерброд, а бабуся все еще не спустилась, поэтому я поднялась к ней узнать, в чем дело. Она сидела на кровати и недовольно смотрела на стул.

— Ты чего? — спросила я. — Твои тосты остывают.

— Я это не надену. — Она указала на платье, висящее на спинке стула.

— Почему?

— Оно не красное.

— Боже мой, мама. Это очень красивое платье. В прошлое воскресенье ты в нем была.

Она молча уставилась на меня.

— Вот что я тебе скажу: давай-ка ты наденешь поверх него свою миленькую бордовую кофточку. Бордовый — это почти красный.

Тишина.

— Ты же не можешь пойти в церковь в ночной рубашке. Мод и Айви вот-вот появятся. Давай не будем заставлять их ждать. — Я открыла дверцу шкафа и стала просматривать бабусины вещи. — Погоди-ка, а как тебе вот это? — Я достала серое платье с красными цветами по подолу. — Гляди, какое милое.

— Оно не красное.

Взяв себя в руки, я повесила серое платье на место и вышла. Надо посмотреть в корзине для грязного белья. Может, удастся привести в порядок ее красный шерстяной костюм, если хорошенько его встряхнуть и полить освежителем для белья? Покопалась, нашла. На груди — огромное пятно от супа. Я швырнула костюм в корзину и задумалась. У меня есть четыре варианта. Можно прямо сейчас броситься с лестницы — пусть им всем будет стыдно. Можно разрыдаться, но на мои слезы всем наплевать. Можно вернуться в бабусину комнату и отвесить ей пощечину — да, знаю, что это отвратительно, что я должна заботиться о ней, что она не виновата и т. д. и т. п., — только временами она меня настолько выводит, что приходится отходить в сторонку и считать до десяти. И наконец, последний, в данных обстоятельствах самый разумный вариант — сбежать.

Я вернулась в ее комнату, достала все новые калоприемники и выставила их на тумбочку. Затем, взяв из ее шкатулки маникюрные ножницы, прорезала дырку в каждой упаковке.

— Я достаточно старая, чтобы делать, как я хочу, — вдруг сердито сообщила она.

— Нет, мама, ты не достаточно старая — ты слишком старая. В этом-то все и дело.

Я достала с ее шкафа чемодан и унесла его к себе. «Мы уедем далеко-далеко…» — в ритме моего дыхания крутилась у меня в голове дурацкая бабусина песенка. Я положила в чемодан самый лучший костюм, туфли-лодочки, две пары брюк, несколько подходящих по цвету блузок, трусы, набор для душа, косметику и плойку. «На машине так легко, так легко…» Проходя мимо маминой комнаты, я заметила, что она, закрыв глаза, лежит на кровати. Я спустилась в ванную, положила в чемодан несессер, в коридоре проверила сумочку и телефонную книжку («А за нами полицейский отряд, их сирены так гудят, так гудят…»). Я написала Шарлотте записку («Уехала на несколько дней к друзьям. Вечером еще позвоню. Если что, обращайся к отцу или в Общество помощи престарелым»). Знаю, что ответственные люди так не делают. Представляю выражение лица Шарлотты, когда она, наконец встав, впустит Мод и Айви и они все вместе обнаружат записку. Что ж, придется им без меня обойтись.

Я так сильно хлопнула дверцей своего «шевроле-метро», что она чуть не отвалилась. Поставила кассету с Мадонной, включила звук на полную мощность. Все дорогу до Манчестера под «Rescue Me», «Secret» и «Bad Girl» я убеждала себя, что заслужила отдых.

Как раз когда я въехала на полупустую стоянку, кассета закончилась, магнитола переключилась на радио, и диктор сообщил, что умерла принцесса Диана.

Несколько минут я не выходила из машины, сидела и слушала. Автокатастрофа, Франция, раннее утро, на высокой скорости… «А теперь мы готовы принимать ваши звонки, — продолжал он. — Позвоните и расскажите, что вы почувствовали, узнав об этой ужасной трагедии. Так, у нас на проводе Джемма из Рэдклифа. Здравствуйте, Джемма». Дрожащим голосом заговорила Джемма: «В это просто невозможно поверить, она была еще совсем молодой…» Я выключила радио и вылезла из машины.

Я направилась к вокзалу. Мимо киосков с газетами, пестревшими драматическими заголовками, мимо огромного сердца, нарисованного углем на стене, с надписью внутри: «Покойся с миром, Диана». Невероятно. Я на автопилоте купила билет и вышла на платформу, где уже собралась небольшая группа оживленно беседовавших людей. Женщина лет пятидесяти со строгим лицом, к пальто прикреплена жуткая брошка в форме лапы с когтями. Ужасно худой парень, мерзнущий в одной рубашке. Девушка в индийских шальварах и куртке, держащая за руку маленькую девочку. В другой день каждый стоял бы отдельно. Но сегодня все было совсем иначе.

— В туннеле! — воскликнула женщина с брошкой. — Ужасно!

— Бедные мальчики, — пробормотала молодая мамаша, качая головой. Ее дочка разглядывала голубей, сидящих на балках под крышей.

Тощий парень сжал кулаки.

— Чертовы журналисты! Тюрьма по ним плачет. И главное — вообще не раскаиваются!

Тут он заметил, что я гляжу на «Обсервер» в его руках и без единого слова протянул мне газету. Я взяла ее, поглядела фотографии, прочитала статью. Так, значит, это правда.

Подошел поезд до Лондона.