— Господа добрые, — трактирщик молитвенно сложил руки, — да разве ж я знал, кто вы? Разве я бы посмел сбегать. Вы ж меня из трактира в мешке увезли, я вас разбойниками полагал. А раз вы такие…

— Какие «такие»? — уточнил Волков, садясь на табурет.

— Важные, — отвечал Ёзеф Руммер.

— Важные? — переспросил Сыч.

— Угу.

— То есть, сбежал ты от нас по незнанию, и бить тебя за то не надо?

— Истинно так.

— И даже по рёбрам ни разу не ударить? — Фриц Ламме сжал кулак, поднёс его к лицу трактирщика.

Кулак был большой у Сыча, на вид тяжёлый.

— А к чему? Я и так всё понял.

— То есть, говорить с нами будешь без вранья, и запираться не будешь, и забывать ничего не будешь.

— Говорить буду как на исповеди, — обещал трактирщик, косясь на такой неприятный кулак.

— Ну, раз так, скажи, где Вильма? — произнёс Волков.

Трактирщик опять сложил руки как на молитву и запричитал:

— Господа, добрые, Богом клянусь, не ведаю где она.

— Не ведаешь?

— Детьми клянусь, что не знаю. Знал бы — сразу её сдал бы. Она мне не родственница.

— Не родственница, значит, а кто она тебе?

— Да никто она мне. Шлюха кабацкая. Её и зовут все шалавой.

— Воровка она, — добавил Сыч.

— Воровка, воровка, — соглашался трактирщик.

— Разбойница, она, вроде как, бандой верховодила, — добавлял Сыч.

— Истинно так. Верховодила.

— И купчишек спаивала зельем, — продолжал Сыч.

— Спаивала, — кивал трактирщик, со всем соглашаясь. — Купцы потом многие на неё жаловались, грозились сыскать её. Покарать.

— А ещё она ведьма, — вдруг сказал Волков.

И кивающий головой трактирщик вдруг замер, рот открыл, но ничего сказал. Смотрел на кавалера и молчал. Только потом рот закрыл.

— Чего ты? — по-дружески мягко спросил у него Сыч, кладя руку на плечо и заглядывая ему в лицо. — Чего примолк, а? Испугался никак? А чего испугался?

— А он знал, что она ведьма, сейчас сидит и думает, кто я? — произнёс кавалер.

— Господа добрые… — начал трактирщик.

— Ну, говори дальше, — предложил Волков.

— Знать-то я не знал… вернее, знал вроде, но разве такое скажешь кому? Разве с кем поговоришь про такое… с ней, с Вильмой, шутки плохи… Я не то, чтобы знал, но думал про это… А один раз я набрался храбрости и говорю ей, что она уж больно часто стала в трактире купчишек потрошить, говорю, слух о нас дурной пойдёт, на постой никто стать не захочет. А она почернела лицом и зафырчала словно кошка. Я чуть не помер, бежать хотел, да не мог, чувства потерял, а как в себя пришёл, так около меня Ганс, паскудник этот, стоит и бьёт меня, и бьёт сапогом. Рёбра поломал, лицо в кровь разбил и говорил мне: «Забудь, что видел, иначе горло перережу, и к госпоже Вильме больше не подходи». Вот так вот. Вот, что было, а разве скажешь кому про такое?

— Бедняга несчастный, — фальшиво сочувствовал Сыч, — а скажи бедолага, долю с воровства ты, случаем, не получал от неё?

Трактирщик покосился на него и не ответил. А Сыч продолжал:

— Долю-долюшечку, малую-малую, нет? Молчишь? А я по глазам вижу, что получал.

Ёзеф Руммер, поджав губы, продолжал молчать.

— Месяц назад, или полтора месяца, в твоём трактире купец с того берега остановился, Якоб Ферье звали, убили его?

— Нет, господин, — трактирщик даже руками замахал, — при мне никого не убивали. Ни разу такого не было. Пропадали купчишки — это да, но убивать — нет, такого не было. Не было. Иного ретивого, кто не заснул, так иной раз били. И били крепко, все покои от кровищи отмывали, но до смерти не били никогда.

— А как пропадали купцы? — спросил Волков.

— А так и пропадали. Рассыльного пошлю в покои спросить, не желает ли чего постоялец поутру, а рассыльный воротится и говорит, что нет боле постояльца. Ни вещичек его нет, ни телеги, ни товара. Был, да сплыл. Нет купчишки. Я только и вспомню, что вокруг него Вильма крутилась. Но я в такое не лез, пропал и пропал, самому бы не пропасть с работой такой.

— А Вильма читать умела? — спросил кавалер.

— Вот чего не знаю, того не знаю, я её с бумагами ни разу не видал.

— А купец Якоб Ферье, был у тебя в кабаке. Он это в письме написал, а больше о нём ни слуха, ни духа.

— Господа хорошие, я его не помню, а раз написал, что в трактире нашем остановился, а потом исчез, — трактирщик вздохнул, — я бы на Вильму думал.

— А как её найти, ты не знаешь? — уточнил Сыч.

— Не знаю, клянусь детьми!

— А Ганса как сыскать?

— Дом у него тут.

— Дома мы были, ушёл он из него, и вещички забрал. Где он может быть ещё? Может, бабенка какая у него есть?

— Бабёнка? — трактирщик на мгновение задумался. — Не помню, вроде, ему сама Вильма давала, а может и не давала… Он за нею, как телок за коровой бегал, вроде как она его бабой была. А вроде, и к другим шлюхам он ходил. Не поймёшь их, воров. Как собаки живут, кто там кому даёт — непонятно. А иногда они бранились. И он к дружку своему от неё на реку сбегал. Неделю там мог сидеть.

— К какому дружку? — насторожился Сыч.

— Иштван Лодочник. Собутыльник его, тоже, вроде, вор.

— А где он живёт, ты не знаешь, конечно?

— Отчего же — знаю, — говорил трактирщик, — десять миль вниз по реке, там изгиб и остров, напротив острова рыбачий хутор, там он и живёт. Ганса не зря Спесивым звали, он как с ней пособачится, так материл её и к Иштвану уезжал от гордости. А как неделька пройдёт, у Вильмы дело какое наклюнется, так она за ним человека и посылала. Кого-нибудь из моих трактирных. Он малость остывал и приезжал. До новой распри.

Волков глянул на Сыча, и тот его сразу понял:

— Экселенц, ночь на дворе. Завтра поутру.

— На заре.

— На заре, — кивал Сыч, — я сержанта предупрежу, возьмём с собой. Чтобы не думали о нас как о разбойниках.

Сыч метался по хутору, лицо злое. Два домишки, и оба пустые. Сети в сарае. Лодки разные вокруг, пристань-мостушка. Баркас к ней ещё встанет, а баржа уже нет. Хорошее место. Да вот нет тут никого.

— Недавно ушли, — говорил Фриц Ламме, озираясь. — Пепел в очаге ещё не осел. Ночевали тут. Навоз у привязи свежий, кто-то конный был. След на дорогу не повёл. Вдоль реки уходил. Таился. А ещё один на лодке, наверное, ушёл. На песке от башмаков следы до воды самой. И след от лодки.

— Тот, что на коне, может быть, Ганс был?

— Может быть, он, а может, и не он, — пожимал плечами Сыч. — Разве угадаешь?