Когда племянница Говардов Анна Болейн стала королевой, герцог думал, что теперь его горести позади. А горестей скопилось немало: все вельможи были его завистники, недоброжелатели, клеветники. Теперь-то, когда Анну коронуют, думал Норфолк, он станет правой рукой короля. Вышло иначе, к большой досаде герцога. Новая женитьба не принесла Говардам ожидаемого богатства и почета – все досталось Анне и Томасу Кромвелю. Герцог считает, что Анну должны направлять во всех поступках родственники-мужчины, но Анна не хочет, чтобы ее направляли, более того, ясно дала понять, что считает себя, а не герцога, главой семьи. На взгляд герцога, это противно естеству: женщина не может главенствовать, ее удел – послушание. Всякая женщина, даже королева, должна знать свое место, а забудет – ей надо напомнить. Говард иногда ворчит: не на Генриха, а на Анну Болейн. В последние годы герцог нашел лекарство: уезжает от двора в поместье и там изводит жену, которая в письмах часто жалуется Томасу Кромвелю на обиды, чинимые ей мужем. Как будто он, Томас Кромвель, может превратить герцога в нежного возлюбленного или хотя бы в подобие разумного человека.

Однако, как только сделалось известно, что королева опять в положении, герцог тут же заявился ко дворцу, а вскоре к нему приехал и сынок. Юный Суррей чрезвычайно высокого мнения о своей одаренности, удачливости и красоте. Однако лицо у него кривое, и он напрасно стрижется под горшок. Нынче Суррей обедает в Ламбетском дворце, пожертвовав вечером у шлюх. Так и рыщет глазами по комнате: может, думает, что у Кранмера за портьерой голые девки.

– Что ж, – говорит герцог, потирая руки. – Когда заглянете ко мне в Кеннингхолл, Томас Кромвель? У нас отличная охота, клянусь Богом, есть что пострелять в любое время года. Захотите – найдем вам грелку по вашему вкусу, женщину из простых, как вы любите. Нынче у нас служит одна… – свистящий вдох, – с вот такими грудями… – Герцог корявыми пальцами мнет воздух.

– Если она ваша, – тихо говорит он, – я не хотел бы ее у вас отнимать.

Герцог косится на Кранмера. Может, о женщинах говорить нельзя? Впрочем, Кранмер – не настоящий архиепископ, по крайней мере в глазах Норфолка, просто бедный попик, которого Генрих подобрал где-то под забором и который пообещал делать все, что потребуют, за митру и сытную кормежку.

– Клянусь Богом, Кранмер, вы плохо выглядите, – с мрачным удовольствием объявляет герцог. – Кожа да кости, не пойми, в чем душа держится. Вот как я. Только гляньте. – Норфолк вскакивает из-за стола, оттолкнув незадачливого слугу, который стоит наготове с кувшином вина. Раздвигает мантию, выставляет тощую ногу. – Что скажете?

Ужасно, соглашается он. Что так иссушило Томаса Говарда? Ясное дело, унижение. Племянница на людях его перебивает. Смеется над дядиными образками и частицами мощей, которые он носит на себе, а среди них есть и чудотворные. За столом наклоняется к нему, говорит: «Вот, дядя, поклюйте крошек с моей ладони, вы совсем отощали».

– И ведь правда, я отощал, – говорит Норфолк. – Уж не знаю, Кромвель, отчего вы такой упитанный. Только гляньте на себя: людоед зажарил бы вас и съел.

– Что ж, – улыбается он, – в упитанности есть свои недостатки: надо опасаться людоедов.

– Думаю, вы пьете порошок, который раздобыли в Италии, от него и ваше дородство. Вы же не поделитесь своим секретом?

– Ешьте желе, милорд, – терпеливо говорит он. – Если я узнаю про такой порошок, то добуду вам на пробу. Мой единственный секрет – я сплю по ночам. Я в мире с моим Создателем. И разумеется, – добавляет он, откидываясь на спинку стула, – у меня нет врагов.

– Что? – Кустистые брови лезут на лоб. Герцог кладет себе еще кусок желейных укреплений, алых и прозрачных: воздушные камни, кровавые кирпичи, – и, набивая ими рот, высказывается на различные темы. Главным образом касательно Уилтшира, отца королевы. Который должен был воспитать Анну как следует, в дочернем послушании. Ну нет, ему было не до того, он похвалялся ею на французском, бахвалился, какой она станет.

– Так она и стала, – замечает юный Суррей. – Разве не правда, милорд отец?

– Думаю, это из-за нее я так исхудал, – говорит герцог. – Она знает все про порошки. Говорят, держит у себя дома отравительниц. Вы же помните, что она сделала со старым епископом Фишером.

– Что? – спрашивает юный Суррей.

– Ты что, с луны свалился? Фишерову повару заплатили, чтобы тот всыпал порошка в суп. Епископ чуть не помер.

– Невелика потеря, если б и помер, – говорит юнец. – Он был изменник.

– Да, – отвечает Норфолк, – но тогда его измену еще не доказали. У нас не Италия, малыш. У нас есть суд. Так вот, старик выкарабкался, но так до смерти и болел. Генрих приказал сварить повара живьем.

– Но тот так и не сознался, – говорит он, Кромвель. – Так что мы не можем знать наверняка, что он действовал по наущению Болейнов.

Герцог фыркает:

– Им было зачем его убрать. Марии стоит поостеречься.

– Согласен, – говорит он. – Хотя не думаю, что для нее главная опасность – яд.

– А что же? – спрашивает Суррей.

– Дурные советы, милорд.

– Считаете, лучше бы она слушала вас, Кромвель? – Юный Суррей откладывает вилку и начинает жаловаться. Знать, сетует он, теперь не в таком почете, как прежде, когда Англия была великой. Нынешний король приблизил к себе простолюдинов, отсюда все и беды. Кранмер сдвигается на краешек стула, словно хочет возразить, но Суррей смотрит ему прямо в глаза, словно говоря: да, архиепископ, это именно про вас.

Он кивает слуге, чтобы тот долил юноше вина – кубок уже снова пуст.

– Вы не приноравливаете свои речи к тем, кто вас слушает, сэр.

– А с чего бы мне их приноравливать?

– Томас Уайетт рассказывал, что вы учитесь писать стихи. Я провел молодость в Италии, так что люблю поэзию. Если сделаете мне милость, я бы с удовольствием прочел ваши сонеты.

– Не сомневаюсь, – говорит Суррей, – но я показываю их только друзьям.

Дома его встречает сын.

– Слышали, отец, про королеву? Она встала с постели и, говорят, такое вытворяет. Говорят, она жарила у себя в опочивальне орехи, трясла их на сковородке, чтобы приготовить отравленные конфеты для леди Марии.

– Сама трясла сковородку? Ну вот это уже выдумки, – улыбается он. – На это есть слуги. Уэстон. Мальчишка Марк.

Грегори упрямо стоит на своем:

– Она сама. Жарила. Король вошел и нахмурился, потому что он ей не доверяет, а тут она делает что-то странное. Чем это вы таким заняты, спросил он, и Анна-королева ответила: о, сир, я готовлю конфеты, хочу одарить бедных женщин, которые стоят у ворот и благословляют мое имя. Король сказал: вот как, милая? Ну тогда Бог тебе в помощь. Так она и обвела его вокруг пальца.

– А когда это произошло, Грегори? Видишь ли, Анна в Гринвиче, а король – в Уайтхолле.