И последняя, четырнадцатая жертва, Аннетт Мейснер. Руна «Вуньо» и руна «Гебо». Радость и дар.

«Где были раньше мои глаза? – удивлялась Рикке. – Это же так просто! Это же так ясно, само бросается в глаза».

Совсем как в картинке-загадке. Когда тебе покажут лису, спрятавшуюся в ветвях ели – удивляешься, как можно было не заметить ее. До тех пор, пока не покажут – не найдешь.

Но увидеть мало, надо еще и понять. А что тут понимать? Каждой паре рун можно подобрать подходящее толкование. В любом случае, это не какое-то конкретное послание, потому что прочтенные подряд руны сливались в полную белиберду, а некий утонченный философский посыл. Татуировщик – интеллектуал.

Интеллектуал и хитрец. Загадал всем загадку, которую бесполезно разгадывать, потому что разгадка не приносит никакой пользы. Проклятый Татуировщик не зашифровал рунами свое имя, свою фамилию и свой адрес! Это всего лишь игра больного ума – замучить молодую женщину, задушить ее и вытатуировать у нее на животе две слившиеся воедино руны. Лед и тайна? День и гибель? Путь человека? Человека ли?

Радость померкла. Да, Рикке завтра же утром расскажет Мортенсену о своем открытии. И что она услышит в ответ? Сакраментальное: «какую пользу из этого можно извлечь?». А можно ли извлечь пользу? Это же новая деталь…

Татуировщик сведущ в рунах… Как и большинство датчан. Датчане, пожалуй, самые скандинавистые из скандинавов, больше остальных гордятся своими корнями и своей историей. В частности – обожают напоминать норвежцам и шведам о том, что Кальмарской унией[137] правили датские короли. Датчанин может не знать имени первого датского короля и где находится Эльсинор, в котором Шекспир поселил Гамлета, но про Кальмарскую унию он будет знать непременно. Иначе он не датчанин.

Вот, если бы, Татуировщик орудовал в Шанхае или в Неаполе, то открытие Рикке могло бы оказаться ценным. Не так уж много скандинавов там живет… Но все же, «подвинутость» на рунах в какой-то мере сужает круг поисков. Например, можно было не тратить столько времени на боснийцев из Нёрребро, так как Един Балич и его брат вряд ли разбирались в рунах. И если в поле зрения полиции попадет какой-нибудь пакистанец или сомалиец, то не стоит уделять ему слишком много внимания, если, конечно, он не является профессором скандинавской истории Копенгагенского университета. Оле недаром повторяет, что один волосок с места убийства может рассказать в десять раз больше, чем все свидетели вместе взятые. Любая деталь полезна в конечном итоге. Кстати, а можно ли по рунам сделать вывод о том, как менялось настроение Татуировщика от убийства к убийству? Вот это могло бы оказаться полезным.

Путь мужчины. Солнце и воин, то есть воин идущий к свету. Гибель и благополучие как обозначение жертвоприношения. Традиции троллей. Все эти послания можно расценить как декларацию намерений. Вот мой путь, по которому я иду к свету (к какому, интересно, свету, к свету адского пламени, что ли?), чужая смерть приносит благополучие, иначе говоря – я приношу жертву, соблюдая традиции троллей, некоторые из которых были людоедами.

Начиная с пятой жертвы послания становятся более запутанными.

Лед и тайна. Защита и время. День огня или день нужды. Сила устраняет препятствия. Богатство и перемены. День гибели. Порядок и тайна. Защита от гибели. Радостный дар…

Скорее всего, Татуировщик выражает в своем творчестве те мысли, которые обуревают его в момент убийства или сразу после него. Так, наверное, делают все художники.

Радостный дар – это, конечно, чересчур. Никто из нормальных людей не может испытывать радость при виде трупа со следами истязаний. Поневоле начнешь проецировать ситуацию на себя, пусть, даже, и бессознательно ассоциировать себя с жертвой. Какая уж тут радость. Некоторые, конечно, станут ассоциировать себя с убийцей. Кстати, эти особенности довольно легко выявляются при тестировании.

Всего-то дел, фыркнула Рикке, взять да протестировать всех жителей Копенгагена, подходящих на роль Татуировщика. Сколько это будет человек? Если считать вместе с пригородами, то в Копенгагене живет более миллиона человек. Отбросим более для удобства, будем считать, что в это «более» вошли иммигранты, которые не имеют понятия о рунах. Делим пополам – получаем полмиллиона мужчин. Или немного меньше, потому что мужчин в целом меньше, чем женщин, но нечего придираться – полмиллиона, так полмиллиона. Если исключить стариков и детей, то останется тысяч триста. Далеко не все из них живут в собственных домах или удобных квартирах, в которых можно спокойно истязать и убивать и из которых можно вынести труп так, чтобы никто ничего не заметит. Рикке, например, и дохлую кошку не сможет пронести незаметно – кто-нибудь из пожилых соседок, целыми днями скучающих у окна, непременно увидит. Пусть будет не триста тысяч, а сто пятьдесят. Сто пятьдесят тысяч подозреваемых – всего то! И это при условии, что Татуировщик мужчина. А вдруг, несмотря ни на какие выводы, помноженные на интуицию Рикке, убийца все же женщина? Чего только не вытворяют ведьмы в ночь святого Ханса.[138]

Радостный дар. Четырнадцатая жертва, Аннетт Мейснер. Почему радуется Татуировщик? Только он может радоваться в подобной ситуации, жертве не до радости. Или Татуировщик считает, что дарит жертве радость? Как недавно сказал Нильс: «Радость – это божественный дар, чудо, которое в силах повторить каждый из нас, потому что мы способны дарить радость друг другу».

Нильс?

Нильс!

Нильс!!!

«Что ты больше любишь, Рикке – дарить подарки или получать их? Что лучше – отдавать или принимать? Отпускать хлеб по водам – какой в том толк? Согласна ли ты с тем, что даря другому радость мы сами радуемся гораздо больше? Кем лучше быть – альтруистом или эгоистом? Я эгоист, Рикке, я законченный эгоист, упивающийся своим эгоизмом, и мне это нравится! Но иногда я думаю – уж не обделил я себя чем? Я хочу подарить кому-то радость, ничего не ожидая взамен и почувствовать, каково это!»

Ни с того, ни с сего Нильс завелся на тему даров и радости. По своему собственному почину. Потом он овладел Рикке, невзирая на ее протесты, и поспешил поскорее выпроводить из дома. И рубашка на нем была вся мокрая от пота, а ведь это надо хорошо вспотеть, чтобы плотная джинсовая рубашка промокла насквозь. Что он такого делал?

Рикке ломала голову до тех пор, пока не пожалела о том, что в Дании запрещены пытки. Вот бы подвесить Нильса на крюке к потолку за вывернутые руки, да развести под ним огонь… Святая Бригитта, что за хрень лезет в голову! Нельзя уподобляться Татуировщику! Жестокость – это его метод, метод Рикке – логика.

Куда бы только этот метод приложить?

Оле иногда вскользь упоминал о том, как ему приходилось «поднажать» на кого-то или брать кого-то «за яйца». Рикке всякий раз смотрела на него осуждающе – нельзя же так, закон и права человека превыше всего. А теперь на своей шкуре испытала, как иногда хочется забыть о правах человека, конституции и прочих законах. Когда уверенность велика, а доказательств нет ни одного, так и тянет пойти на крайние меры. Эх, была бы под рукой пресловутая «сыворотка правды»…