когда сверху падает лестница. Интересно, у меня хватит сил по ней подняться?..

— Пошевеливайся давай… — на сей раз слова тюремщика походят на целую горсть мелких камешков, брошенных с высоты.

Начинаю карабкаться вверх.

«Как бы там ни было, я по крайней мере увижу солнечный свет или звёздное небо… — и тут же одёргиваю себя: — Кто сказал, что в Кульпе выводят на улицу, прежде чем убить?»

Стоит долезть до верха, как чья-то мясистая рука хватает меня за воротник и раздаётся треск рвущейся ткани. Рубашку отчего-то становится очень жалко.

Но я тут же о ней забываю — меня выдёргивают из камеры, будто не человека, а несчастный мешок с костями. Рывок — и вот я уже на каменном полу, потираю ушибленную коленку.

Свисающая с потолка одинокая лампочка едва светит, но мои глаза слишком привыкли к темноте, так что сразу начинают слезиться, и я усиленно тру их кулаками, чтобы прогнать слёзы.

Проморгавшись, рассматриваю своего конвоира. Застывший передо мной громила смахивает на массивную гору.

— Поднимайся…

Разговаривает мой надзиратель исключительно глаголами: готовься, пошевеливайся, поднимайся.

Почему-то этот факт кажется до жути забавным. Настолько, что я начинаю смеяться. Сначала так робко и несмело, но постепенно голос крепчает, как мотор только заведённой машины, и я с ужасом понимаю, что заглушить «двигатель» мне не под силу.

Пытаюсь взять себя в руки, но истерический смех рвётся наружу, душит, мешая глотнуть влажный холодный воздух. Вероятно, что меня пристрелят здесь и сейчас, точно собаку.

Подобная мысль вызывает новый взрыв хохота. Хватаюсь за живот, потому что ещё немного — и он точно лопнет.

Совсем некстати в памяти всплывает выражение «смеяться смерти в лицо». В моём случае фразу можно воспринимать буквально. Я хохочу ей в рожу и приятной её никак не назовёшь: заросшие щетиной щеки при каждом вздохе надуваются, как кузнечные меха, маленькие поросячьи глазки, не мигая, смотрят со злобой, а из уголка перекошенного рта стекает тонкая струйка слюны.

Ещё парочка моих смешков и как пить дать — прикончит прямо здесь, в тусклом свете одинокой засаленной лампочки. От нелепости такой смерти мой хохот сменяется всхлипами.

— Скоро тебе будет не до смеха.

От обещания громилы приступ заканчивается сам собой, и я торопливо поднимаюсь на ноги. Горло саднит, а живот будто вскрыли и наскоро снова зашили… Как же глупо получилось…

Мы двигаемся по извилистому тоннелю Кульпы. По обеим сторонам вырастают наглухо запертые двери, похожие на мою, только располагаются они не в потолке, а в стенах. Под ногами чавкает грязь, а босые ступни царапают острые камни, и я то и дело вскрикиваю от боли.

Наконец-то останавливаемся возле одной из дверей, врезанной в скалу. Не снимая связку ключей с пояса, надзиратель выбирает один и довольно скоро я слышу щелчок, возвещающий, что дверь открыта. Мы входим вовнутрь.

Здесь жарко. В углу стоит громадная открытая печь, в которой корчится пламя, облизывая края каменной кладки. Зачем я здесь?.. Откуда-то издалека, будто из-под земли, раздаётся крик.

Несмотря на жар, меня бросает в холод, а кожа покрывается мурашками. Что делают с заключёнными, если даже каменные стены не могут заглушить стенания несчастных?

Позади раздаётся шум.

Резко обернувшись, в отблесках огня я вижу приближающегося к нам худого старика. Он едва переставляет ноги, шаркая по каменному полу. Из оборванных рукавов кофты торчат жилистые руки; длинные седые волосы плавно переходят в бороду, которая доходит до пупка; морщинистое красное лицо напоминает смятые простыни, а мутные глаза выпучены и в них как будто плещется безумие.

— Добро пожаловать! — голос его скрипит несмазанными петлями.

От улыбки старика становится жутко: вместо зубов — гнилые корешки, будто их проредили грейдером.

— Надеюсь, мы подружимся… — проскрипел он.

Оттого, как хмыкает громила, страх атакует моё тело тысячью игл. И одна из них вновь и вновь жалит вопросом: что со мной сделают?

Старик манит кривым длинным пальцем за собой и, после знатного тычка в спину от моего провожатого, я послушно следую за ним мимо печи.

«Уж лучше бы убили как собаку!» — проносится в голове.

За печью стоит железная койка, которую я не заметила, когда вошла. Облизываю пересохшие губы. Мне это не нравится. Совсем не нравится.

— Ложись… — надзиратель толкает меня на койку, и я падаю, проехавшись подбородком по металлу. — Перевернись…

На сей раз короткие приказы громилы не вызывают во мне ни тени улыбки. Я мечтаю лишь об одном: вернуться в свою камеру, закрыть глаза и забыться.

Говорят, благодаря инстинкту самосохранения человек позволяет творить с собой всё что угодно, лишь бы остаться в живых. Так и есть. Я могла бы броситься на них, могла бы попытаться выцарапать сумасшедшие глаза старикашке и вцепиться в рожу охранника, в надежде, что меня тут же пристрелят.

Но вместо этого я послушно переворачиваюсь на спину, за что презираю саму себя.

Охранник тем временем фиксирует моё тело по рукам и ногам прочными ремнями. Дёргаюсь, в тщетной попытке освободиться. О, мой эйдос… Что они со мной сделают?! В голове проносятся десятки вариантов: от изнасилования до отрезания конечностей.

— Как в древности помечали предателей, знаешь? — старик с трудом пододвигает стул ко мне, присаживается и, взяв меня за руку, прикладывает влажную ткань чуть выше запястья. В нос ударяет едкий запах лекарства.

Отрицательно машу головой, потому что ответить просто не могу — язык словно примёрз к небу.

— На самом деле способов была уйма. А всё почему? — он скребёт сморщенный подбородок свободной рукой. — Знаешь?

Я снова кручу головой из стороны в сторону.

— Потому что предатели были всегда, да. С самого сотворения мира.

Он продолжает усиленно тереть кожу на моём запястье. В отблеске пламени его глаза тоже блестят, будто от слёз. Иллюзия, потому что такие не плачут. И не знают жалости.

— Так вот, убить предателя — это слишком просто… — шершавые пальцы что-то отмечают на моей коже. — А если нужно выбить важные сведения, то и убивать нельзя… — философски замечает старик. — Опять же… Преступник может попытаться сбежать.

Мой взгляд молнией метнулся к зияющему темнотой выходу.

— Не-е… Даже не надейся! — проследив за моим взглядом, предупреждает он. — Теперь ты навсегда принадлежишь Кульпе. Кульпа вытрясет из тебя душу и уничтожит тело.

От его слов что-то внутри сжимается в крошечный комочек — уж не душа ли?..

Наконец-то старик оставляет руку в покое и снова уходит, но довольно быстро возвращается, держа в руках металлический стержень с круглой пластиной на конце.

— Что это, знаешь?

И снова я отвечаю мотанием головы.

— Мой рабочий инструмент.