индивидуальные и духовные характеристики. Тагору удалось в своих произведениях создать исключительно сильные персонажи вдов, чья борьба против социальной несправедливости получила ореол духовной бдительности. В «Песчинке» примером может служить персонаж по имени Аннапурна, тётя Аши, которая, как и «традиционная» вдова, решает поселиться в священном городе Бенаресе. Она – пожилой человек и остается вне круга молодежных романтических историй повести. Но ее беседы с Ашей не оставляют сомнений, что личность Аннапурны – ее собственная и ничья больше. Твердая решимость сохранить свое сокровенное «я» в чистоте сочетается с тихим, но гордым пренебрежением социальными конвенциями:

– Тетя, ты вспоминаешь своего мужа? – спросила однажды Аша.

– Мне было одиннадцать лет, когда я овдовела, – ответила Аннапурна. – Я смутно помню его.

– О ком же ты все время думаешь?

Аннапурна слегка улыбнулась.

– О всевышнем, мой муж слился с ним.

– Ты счастлива?

Аннапурна ласково погладила по голове племянницу.

– Разве ты сможешь понять, дитя, что таю я в своем сердце? Это знает лишь оно само да Тот, о ком все мои думы.

<…> И тетка твоя в былые годы вела свои счеты с миром. Тогда я, как и ты, считала, что тот, о ком я забочусь, кому поклоняюсь, должен чувствовать себя счастливым. Почему он не милостив ко мне? <…> Но постепенно я поняла, что напрасно жду этого. И пришел день, когда у меня не осталось сил терпеть. Мне показалось, будто все, что я делаю, лишено смысла. В тот день я решила уйти из мира. Теперь же, оглядываясь назад, я вижу, что мои усилия не пропали даром. <…> Знай я тогда, что, выполняя свой долг перед семьей, я служу всевышнему и что, посвящая себя ему, я тем самым отдаю свое сердце миру, никто не мог бы причинить мне горя! <…> Вот тебе мой совет. Какие бы испытания ни выпали на твою долю, держись веры и неуклонно выполняй свой долг. И пусть твое чувство «дхармы» [правильного действия] останется непоколебимым.[341]

Творивший позднее Шоротчондро Чоттопаддхай исповедовал взгляды, близкие Тагору. Подобно тому, как Тагор преобразовал проблему (мужского) «глаза» (sight) в «проницательность» Саратчандра вытесняет столь значимую для Бонкимчондро проблематику красоты («руп»), чтобы ввести идею «пракрито руп» – истинной, или действительной, красоты. Она отсылала к внутреннему миру человека, более красивому, чем внешняя красота или внешний вид. С гневом вспоминая отношение окружающих к своей знакомой из детства, молодой вдове, которая буквально в одну ночь полностью потеряла свое положение в обществе из-за того, что в ее спальне застали мужчину, Шоротчондро писал в 1932 году:

Возможно, у нее не осталось того, что называют целомудрием. Допустим, я принимаю это. Но как быть с ее женственностью? То, что она ухаживала за больными денно и нощно… ее щедрые дары бедным разве не имеют значения? Неужели только тело женщины имеет значение, неужели ее внутренний мир („антар“) ничего не стоит? Даже если эта женщина, овдовевшая в детстве и движимая нестерпимыми порывами молодости, не смогла сохранить чистоту („пабитрата“) своего тела, неужели это делает все ее внутренние достоинства фальшивыми? <…> Где следует нам искать подлинную красоту („пракрито руп“) человека? Во внешнем облике его или ее тела или под покровом его или ее внутреннего мира? – Ответьте мне.[342]

Детали высказывания Саратчандры заслуживают внимания, поскольку они помогают нам увидеть, как работала эстетическая маргинализация тела в раннемодерной литературе Бенгалии. Шоротчондро не спорит с идеей целомудрия как такового – более типично, но также более фундаментально то, что он видит в этом практику ума, а не мозга. Молодая вдова, возможно, была с другим мужчиной, но разрушило это только чистоту ее тела. Более значимая чистота – чистота ума, выражающаяся в актах сострадания и самопожертвования. Именно это, а не тело, придает ей действительную красоту («пракрито руп»). Довод о «пабитрата» (чистоте) относится к внутреннему «я», взращивание которого делает женщину самостоятельной личностью. Саратчандра видел во внутренней чистоте доброй женщины знак ее индивидуальности. Он использует ее как основу для оспаривания не подвергавшихся сомнению прав мужчин в отношении женщин. Он писал одной своей корреспондентке: «та, кто стала вдовой в шестнадцать или семнадцать лет, больше не имеет права на любовь или замужество с другим. Но почему? Достаточно хоть немного подумать, чтобы увидеть в этом не более чем предрассудок, заложенный [в предпосылке], будто жена – это собственность мужа»[343].

Итак, в романах утвердилась идея о развоплощенной, частной, но способной быть предметом коммуникации сфере внутреннего мира – ключевой идеи для категории модерного субъекта в европейской мысли[344]. Бенгальская литература признавала существование похоти как животной страсти, обитающей в теле. Ей она противопоставляла идею любви («прем»). «Прем» превратилась в примету автономии вдовы как индивида благодаря тому, что в достижении чистоты, или «пабитрата», в любви видели акт отделения «я» от телесности. Общество может подавлять индивида, в данном случае – вдову, но оно не может лишить ее индивидуальности. Художественная литература, таким образом, излучала свет, при котором можно было увидеть (и занести в архив) образ вдовы как отдельного субъекта, наделенного внутренним миром. То есть вдова теперь может и писать о себе, и быть описана.

Тело остается в этой литературе нерешенной проблемой. Оно или полностью маргинализируется как вместилище похоти, которую истинная/чистая любовь («пабитра прем») побеждает, или возвращается (например, у Бонкимчондро) в виде проблемы «руп» (формы, видимости) в роли фатума, дразнящего и искушающего внутреннюю природу человека («антахпракрити»). Ни в том, ни в другом случае мы не видим ничего подобного фрейдистской категории «сексуальность», служащей посредником между телом и внутренним миром субъекта. В «Песчинке» Тагор дает имя той форме разума, которая борется с физической страстью, формируя практики чистоты: «картабьябуддхи» («картабья» – долг и «буддхи» – интеллект). Иными словами, это такой способ рассуждения, который сохраняет привязанность человека к его мирским обязанностям, что-то вроде здравого смысла в жизни домовладельца расширенной семьи. Даже если это не работает на практике, то идеально определяет горизонт благополучия. Как замечает сам Тагор, вмешиваясь на правах автора в собственное повествование: «Любовь как цветок: она не может жить своими соками; когда ее отрывают от стебля сложных домашних обязанностей, она начинает сохнуть и постепенно увядает»[345].

Борьба, определяющая внутренний мир субъекта, воображаемый в рамках бенгальской модерности, разворачивается между страстями, с одной стороны, и семейными или родственными обязательствами, с другой. Именно в этой борьбе чувствам требуется направляющая рука (нравственного) разума. Вопрос был в респектабельности не одной лишь влюбленной пары,