День проходил за днем, неделя за неделей, а она все медлила с ответом. Она измучилась от собственной нерешительности, терзаясь ею каждое мгновение дня – и большую часть ночи. Однажды она до вечера просидела в церкви, но вышла, нисколько не приблизившись к ответу. Боли возобновились в полной мере; она едва могла дышать. У нее появилась дикая мысль поехать на Берггассе, постучать в дверь Фрейда и броситься к его ногам. Она спросит его о чем-нибудь, не относящемся к делу, и будет строить свой ответ Виктору в зависимости от того, что он ей скажет – «да» или «нет».

Как-то утром из старенького рояльного табурета она извлекла партитуру «Евгения Онегина» и сыграла несколько пассажей. Затем, поскольку времени у нее было более чем достаточно, принялась сочинять ответ, подражая письму Татьяны к Онегину. Пусть рифмы приведут ее к правильному решению, говорила она себе. Она писала и черкала целый день, и, как раз после полуночи, получилось следующее...

Дышу, как девочка, несмело,

И дрожи пальцев не унять.

Таиться Таня не умела,

Как я – сама себя понять.

В одном лишь схожи до предела

Мы с нею – тем, что грудь огнем

Горит все жарче с каждым днем.

Ты, верно, сожалеешь ныне

О тех нечаянных словах,

Которые остылый прах

Тревожат в горестной пустыне!

Спала я крепко, без затей.

Зачем ты пробудил томленье?

От необузданных страстей

Давно нашла я избавленье.

Ведь не придет уже цветенье

К душе изношенной. Уволь —

Об этом мне и думать больно,

Мне не сыграть Татьяны роль.

Но, впрочем, я была довольна...

Ах, слишком поздно! Нет, не Таня

Здесь внемлет пенью соловьев,

А скучная старушка-няня, —

Та, что и слово-то «любовь»

Чужим считала... Это слово,

По правде, лучше бы забыть,

Чем, всем былым болея снова,

В бесплодной памяти хранить!

Боюсь, причин тому не зная,

Сорвать цветок, желанный мне;

Жива, но словно не вполне,

Как будто чья-то воля злая

Гнетет с тех пор, как я мосты

Сожгла до срока в день далекий...

Ты разберешь мои намеки...

А в жены лучше б выбрал ты

Кого-нибудь моложе: Коле

Нужна сестренка или брат —

Один растет он поневоле

И в буйстве, нет! не виноват.

К нему б я стала чуткой, нежной;

Твоя победа неизбежной

Была бы, будь ты здесь со мной.

Тот поцелуй... он длился чудно!

Я поняла – тебе не трудно

Поток расплавить ледяной.

Кто ты? Мой ангел ли спаситель,

Или коварный искуситель?

А я? Как девочка, наивна,

Хоть на лице полно морщин;

Ты горевал бы неизбывно —

Не всех несчастней, кто один.

Что ж, будь что будет! Выбор прочен:

Полячки гордой не пою.

К тому же голос мой испорчен —

Уж от тебя не утаю.

Не скрою, роль была бы лестной —

Предстать Лжедмитрия невестой,

Но нежный голос огрубел.

Над тем, чему пришел предел,

Посмейся – и навек забудешь!

Вороной вместо соловья

Я стала... Ведь винить не будешь

Ты в малодушии меня?!

Кончаю. Если ты и впредь

Меня ждешь гостьей непременной,

То я приеду, но не петь,

А если петь, то лишь за сценой.

Что ж, будь что будет! Выбор прочен:

Полячки гордой не пою.

К тому же голос мой испорчен —

Уж от тебя не утаю.

Не скрою, роль была бы лестной —

Предстать Лжедмитрия невестой,

Но нежный голос огрубел.

Над тем, чему пришел предел,

Посмейся – и навек забудешь!

Вороной вместо соловья

Я стала... Ведь винить не будешь

Ты в малодушии меня?!

Кончаю. Если ты и впредь

Меня ждешь гостьей непременной,

То я приеду, но не петь,

А если петь, то лишь за сценой.

Внизу, в качестве постскриптума, она приписала безыскусственно простые слова самого поэта: «Возможно, это все пустое, /Обман неопытной души, /Исуждено совсем иное... //Вообрази: я здесь одна!/ Никто меня не понимает!..» Несколько мгновений, пока высыхали чернила, она чувствовала себя изнемогающей от любви девушкой двадцатых годов девятнадцатого века, безрассудно обнажившей сердце перед безлюбым циником. Но, в отличие от Татьяны, Лиза не колеблясь подписала и заклеила конверт, лизнув его языком; затем, не имея возможности поручить это старушке-няне, она сама, накинув пальто, поспешила спуститься по лестнице в темноту ночи, чтобы опустить письмо в почтовый ящик на углу улицы.

После злосчастных, изъеденных сомнениями дней, утомительных сборов и печальных прощаний – первая неделя в Киеве была упоительна. Широкая улыбка Виктора на перроне вокзала; знакомство с Колей и его бабушкой у них дома; вечеринка в Оперном театре, где ее приветствовали все воспитанники Виктора – очаровательные молодые люди; углубление пока еще поверхностного знания города в пеших и автомобильных прогулках... И как было чудесно (если не брать во внимание неловкое ощущение привилегированности), что их квартира находилась в центре города, на Крещатике, с его изысканными магазинами, театрами и кино! Затем, после очень простой церемонии, свадебное застолье, превзошедшее разгулом вечер в честь ее приезда; ученики, которых ей прочили, – если Коля не будет чересчур обременителен; бесконечные выпивки то с одним, то с другим, то с третьим, а в перерывах – помощь матери Виктора в сборах. Времени для мыслей не было – разве что о том, что она приняла правильное решение.

Это она предложила, чтобы они вместе с ее свекровью отправились поездом до Тифлиса, а потом вернулись бы Черным морем: они могли сесть на грузовой корабль в маленьком грузинском порту Поти, который довез бы их до Одессы, а оттуда добраться до Киева поездом. Для них это было бы небольшим свадебным путешествием, а для Коли – источником волнующих впечатлений. Лиза полагала, что морская прогулка сгладит для него горечь расставания с бабушкой и заодно создаст ту мирную обстановку, которая необходима, чтобы ребенок и его новая мама могли получше узнать друг друга.

Матери Виктора – маленькой, сгорбленной, подвижной старушке с веселыми глазами – было восемьдесят. Она волновалась больше всех, ибо ехала в свою деревушку умирать. Женитьба сына нисколько ее не обескуражила, для нее это было явным облегчением. Она души не чаяла во внуке и плакала при мысли о расставании с ним, но было очевидно, что для старой женщины это непосильная ноша.