Когда он вернулся под тент, прислуга уже собирала вещи и посуду. Певица, очевидно, выпила лишнего. Не обращая внимания на слуг, она положила голову на плечо Тимура и остекленелым, отсутствующим взглядом смотрела на закат. Деликатно застывший Касымов свободной левой рукой методично отправлял в рот зерна граната и, разжевав, осторожно сплёвывал в ладонь. Один из слуг предложил певице её шёлковый халат, но Тимур забрал его у слуги и стал сам помогать ей одеться. Она всё никак не могла попасть в ускользавший рукав, разгневанно топала ногой, едва не расплакалась. По лестнице поднималась, спотыкаясь и опираясь на руку Тимура, но его попытки поддержать её за талию отвергала, очевидно, сочтя приставанием. Днём она говорила, что будет вечером петь для гостей, но, добравшись до дачи, взмахнула, не оглядываясь, на прощание широким рукавом халата и ушла к себе. До утра она больше не появлялась.

Олег и Зара, придя в свою комнату, свет зажигать на стали. Зара никогда не казалась Печигину как-то особенно красивой, но в этот вечер, когда она обернулась и вопросительно на него взглянула, его сердце расширилось, поднялось вверх, к горлу, и целую секунду там стояло. Она повесила сушиться мокрый купальник, подошла к шкафу переодеться в сухое, и её движущийся по освещённой остатками заката комнате силуэт виделся Олегу вырезанным из тусклого напряжённого света, словно погружённым в свою собственную глухую тень. Этой ночью в их близости возникло что-то непривычное, чего Олег никогда прежде не испытывал. Всё происходило как будто само собой, почти без слов. Мыслей тоже не было. Переполнявшая каждое движение нежность возникала не из слов или мыслей, а из встречных движений, встречной захлебывающейся ласки. Соединённое с Зариным тело Олега словно бы обходилось без него, предоставляя ему из какого-то тайного наблюдательного пункта внутри себя отстранённо смотреть на происходящее. Оргазм был таким, что он ощутил себя занимающим в собственном теле не больше места, чем человек на склоне чудовищного вулкана, извергавшегося в эти бесконечные секунды через Олега. Столько же места, подумалось ему через минуту, когда восстановилось дыхание и немного успокоилось сердце, занимает в человеке собственно «человеческое». Неужели коштыры всегда испытывают от секса такое же немыслимое, невозможное наслаждение?!

Уснуть он не мог. Осторожно ворочался, чтобы не разбудить Зару, пока не обнаружил, что она смотрит на него широко раскрытыми в темноте глазами.

– Ты что не спишь?

– Не знаю… Не спится.

– Может, тогда почитаем?

Он вспомнил про сборник стихов Народного Вожатого, который взял из спальни певицы. Зажёг ночник и, открыв наугад, протянул книгу Заре.

– Я хочу услышать, как это звучит по-коштырски. Читай вслух, а потом переводи.

Она начала сперва про себя, подняла глаза на Олега.

– Может, лучше другое?

– Почему?

– Это про войну.

– Ну и что?! Начинай, я слушаю.

– Может, всё-таки другое? Тут много стихов… хороших…

– А это что, плохое?

– Нет, это тоже хорошее.

– Тогда в чём дело?

Коштырские слова зазвучали на её губах так естественно и в то же время непривычно, точно приоткрыли в ней другую Зару, которой он прежде не знал. Она была рядом, но отделена от него незнакомой речью, и, чтобы приблизиться к ней, Олег стал, пока Зара обдумывала перевод, повторять за ней каждую строку по-коштырски.

Это война, ребята, кто там не был, тот не поймёт.

Счастливое, сытое время

для волков, медведей, бродячих собак, камышовых котов,

жирующих от человечины, не успевающих пожирать

свежие трупы, брезгующих лежалыми,

хоть немного подгнившими, охотящихся за деликатесами,

такими, как человечья печенка, кишки или сочный мозг

из простреленного черепа молодого солдата, ещё вчера

писавшего матери: «Не бойся за меня. Я скоро вернусь».

Ничего, война, наша страшная мать, нарожает ещё.

Из её разорванной матки лезут и лезут

сквозь родильную кровь, грязь и слизь

дети войны, начинающие стрелять раньше, чем говорить:

человек с миномётным стволом во лбу,

боец с гранатой вместо головы,

солдат с пистолетом заместо члена,

в одиночку насилующий целый кишлак,

ещё один – живот набит динамитом, в задницу вставлен взрыватель,

и другой, зубами способный вырыть окоп, зубами порвать горло врагу.

Несчастные дети войны! Они тянулись

к материнской груди, прося молока, —

она наполнила их рты свежей кровью. Они хотели

колыбельной на ночь – она дала им песни,

которые поют на марше.

Их кровь закипела от ненависти. Их ненависть чище любви.

Из всей этой грязи, смерти и боли рождается ненависть

наивысшей пробы. Она не даст им

отлежаться в госпиталях, укрыться в могилах.

Оторванные ноги маршируют ночами

по обочинам дорог войны, за ними, цепляясь

за корни и стебли, сдирая ногти и кожу с ладоней,

отрезанные руки ползут – в них живёт ещё ненависть,

не дающая им гнить в земле.

Они вцепятся в глотку врагу, они вырвут победу.

Я знаю, мы победим.

Но кто вернёт им тела, когда мир

хлынет на них щебечущим светом нового дня?

Слова незнакомого языка распирали Печигину рот, как мелкие камни. Многие звучали странно, иные даже смешно, но в них оставался привкус того, о чём они рассказывали, ощутимый привкус крови, страха и боли. Прежде чем Зара придавала им однозначный смысл, они походили на заклинание, составленное из слепо пригнанных друг к другу слогов и звуков, не предназначенных для человеческих ушей. Зара переводила медленно, неуверенно подбирая русские слова, иногда вопросительно взглядывая на Олега, как будто он мог помочь ей. В её передаче дикий коштырский ужас этих стихов делался приемлемее, словно она вставала между ними и Олегом, оберегая его. Её мягкие пальцы втиснулись между пальцами Олега и соединили их руки в замок. После того как она закончила, они ещё какое-то время лежали с сомкнутыми ладонями, потом так и уснули.

Наутро Печигин проснулся со сложившимся началом перевода в голове. Пока записывал его, пришло продолжение. Строки рождались готовыми, он едва успевал заносить их на бумагу. Пошло, понял Печигин, наконец-то пошло!

Обратной дороги Олег не заметил. Мысли были полны вариантами перевода, слова кипели в голове, расталкивали друг друга, разумней было бы отложить работу, пока не вернется домой, где под рукой будут подстрочники, но остановить этого кипения он уже не мог. Тимур заметил перемену в Печигине и, наблюдая искоса за его шевелящимися губами, не стал навязываться с разговорами. Только спросил, когда приехали: «Ну что, складывается?» – и в ответ на молчаливый кивок обнял Олега на прощание, прижался лбом к плечу (а животом к животу). Очевидно, он тоже начал уже опасаться, что у Печигина ничего не получится, и теперь радовался, что дело, кажется, сдвинулось. «Ну-ну», – похлопал он Олега по спине, прежде чем вернуться в машину, внезапно преисполнившись деликатности, спеша оставить его одного. Зара была, похоже, не против заночевать у Печигина, но Тимур решительно усадил её на заднее сиденье, чтобы отвезти домой.