«Так, — мрачно подумал Марвин, — если сейчас окажется, что она беременна от конюха, это будет даже не смешно». Впрочем, не всё ли равно. Тогда он действительно сможет отказаться от брака без фатальных последствий. Хуже, если она просто влюблена в какого-нибудь менестреля… и собирается просить у Марвина благословения на побег. Эта мысль его неожиданно развеселила.

— Вы можете доверять мне, месстрес Гвеннет, — мягко сказал он и взял её руки в свои. Она застыла, окаменев, но он не обратил на это внимания. — Поверьте, я никогда не причиню вам зла.

По её взгляду Марвин понял, что она ему не верит. И хотела бы верить — а не получается.

— Гвеннет, что такое? Почему вы так на меня смотрите? А? — он решительно взял её за подбородок, заставил глядеть в глаза. — Вы что, вправду меня боитесь?

Несколько мгновений она смотрела на него, потом вырвалась — впрочем нет, не вырвалась, просто выскользнула из его рук, юркая и лёгкая, как бабочка, и её вполне можно было накрыть ладонью и ухватить пальцами за крылышки, но тогда она умерла бы, а он не хотел её убивать.

Гвеннет остановилась в двух шагах от Марвина, вполоборота, запахнула плотнее плащ, опустила голову, ткнувшись подбородком в завязки. Марвин видел только серую паутинку её волос, трепетавшую на ветру.

— Этот сад, — проговорила она, не оборачиваясь. — Я очень люблю этот сад. Всегда гуляю тут по утрам. Я некоторые деревья тут сама сажала… они ещё маленькие, но они вырастут. А меня уже не будет. Здесь, в Стойнби, — ту же поправилась она, и в этих последних словах прозвучал страх — словно она сама испугалась двусмысленности того, что только что сказала.

— Вы будете приезжать сюда так часто, как захотите. Фостейн всего в пяти милях от Стойнби.

— Я же сказала, что не выйду за вас! — чуть повысив голос, проговорила она.

— Вы не можете не выйти, Гвеннет, — ответил Марвин. — Это не вам решать… и не мне.

Хорошо, что она не стала плакать и заламывать руки, угрожая покончить с собой или сбежать. Даже если бы говорила всерьёз, не стала бы, — а она сейчас лгала… ну, или по меньшей мере кривила душой.

— Эти деревья, — снова сказала она, словно забыв, о чём они только что говорили, — такие голые и страшные зимой. Ночью они скрипят и стонут, особенно если ветрено. Когда я была маленькая, то верила, что по ночам здесь плачут тени моих предков. Наш фамильный склеп завалило при пожаре, и они перебрались сюда. Но здесь им холодно. И они плачут.

— Гвеннет, посмотрите на меня.

Она обернулась сразу — быстро и доверчиво, будто только этого и ждала. И она молила его о чём-то. Если бы он только знал, о чём… А впрочем, ничего бы это не изменило. Марвин заговорил, стараясь смотреть ей в глаза:

— Вы знаете, что будет, когда мы поженимся. Я сразу уеду и проведу жизнь в битвах. Мы станем видеться единожды в год, и в эти дни я буду нянчить своих детей, а не ласкать вас. Но если вам понадобится моя помощь, вы всегда её получите. И пока я жив, вас никто не обидит.

Она заулыбалась. Сперва слабо, потом широко, ясно, улыбка раздвинула её тонкие бледные губы, заискрилась на худеньком лице, а потом из глаз хлынули слёзы — потоком по впалым щекам. Гвеннет вскинула руки к лицу, зажала ладонями губы, удерживая рвущийся всхлип и всё так же не сводя с Марвина глаз. Потом бросилась ему на грудь, и он не смог не обнять её, не прижать к себе, не погладить по неожиданно такой горячей и нежной коже… И он снова будто увидел алую кровь на простынях, и увидел лицо — лицо Ольвен под тонкой паутиной русых волос, услышал смех… Он судорожно прижал Гвеннет к себе, почти с яростью, и повторил:

— Никто, слышишь, никто тебя не обидит.

Гвеннет из Стойнби подняла голову, с силой упёрла грязные ладони в грудь Марвина и посмотрела ему в лицо.

— Вы уже, — сказала она, ясно улыбаясь сквозь слёзы. — Вы уже меня… так обидели.

Она легко оттолкнула его, и он мгновенно разжал руки, даже не успев ничего сказать: Гвеннет развернулась и зашагала по дорожке меж деревьями, быстро, но не торопливо — будто точно знала, куда идёт.

А я, подумал Марвин? Куда теперь иду я?

Гвеннет уже исчезла из виду, а он всё думал про её пальцы, и про тлеющие огоньки в глазах, сжигавшие её дотла, и про алые пятна на белом снегу…

Он стоял там, между деревьями, пока не пошёл снег, а потом вернулся в замок, отыскал сэйра Клифорда и сказал, что свадьбу надо справить до конца месяца.

* * *

— Вот так оно всё и было, истинно так, кирку Ледоруба мне в зад, коли вру! — доверительно закончил Хирт и, запрокинув голову так далеко, что красная кожа едва не затрещала на кадыке, опрокинул в глотку вино. Не менее чем в десятый раз за сегодня, а ведь день только перевалил за середину.

Хирт пил как вол, напившись, орал так, что звенело в ушах, заливался раскатистым хохотом, от которого с карнизов в испуге срывались воробьи, нестерпимо врал и хвастал, но Лукасу с ним было хорошо. Отчасти его подкупала Хиртова непосредственность, отчасти — готовность всегда прийти на выручку, отчасти — неунывающий нрав и примитивная, но буйная фантазия. А ещё Лукас был в полном восторге от этого извечного «кирку Ледоруба мне в зад». Никто не умел произносить это витиеватое проклятие с таким чувством, как старина Хирт.

Хотя главная причина, по которой этим утром Лукасу было в обществе Хирта так хорошо, заключалась в том, что неделю перед тем он провёл в полном одиночестве. Дорога от Турона до юго-восточной доли Предплечья оказалась длиннее, чем он рассчитывал. И, кажется, Лукасу не хватало Илье. Или хоть кого-нибудь рядом. Ощущение было странным, и Лукас лишь теперь вдруг осознал, что за последние двадцать лет почти никогда не оставался один.

— Поразительная история, — проговорил Лукас, поднося к губам кубок. Вином своим Хирт тоже нещадно хвастался, к счастью, абсолютно заслуженно. Говорил, что оно с его собственных виноградников, но и в этом врал: Лукас прекрасно знал, что погреба замка набиты вином, награбленным в окрестных сёлах. Да и сам замок достался наёмнику Хирту лишь потому, что в один из счастливых для него дней он и его команда оказались чуть менее пьяны, чем гарнизон этого замка. Хирт даже не знал толком, как он прежде назывался — то ли Остин, то ли Остон, ну да теперь он именовался Хиртоном, чем старый наёмник очень гордился. Сидел он здесь уже третий год — замок находился на отшибе, почти у границы с Локтем, законный его владетель чем-то прогневил короля и не сумел получить от него вооружённой поддержки. Хирт в глубине души осознавал шаткость своего положения и вёл себя тихо, не пытаясь нападать на соседей и довольствуясь редкими мелкими грабежами. Крестьяне жаловались, конечно, но с соседями Хирту опять же повезло: те были готовы тратить время на выскочку, лишь если он угрожал их доходам, а Хирт, понимая это, не зарывался и грабил крестьян аккуратно, бережно, с расчётом, чтобы ещё осталось на подати. Не так уж он был и простоват, этот Хирт. За это его Лукас тоже любил.

— Поразительная история, — передразнил Лукаса Хирт и смачно отрыгнул. — Вы-то всё, благородный мессер, думаете, небось, старый Хирт вам лапшу на уши вешает. Сидит тут в норе своей, гостей незваных ждёт, а как забредут, так только и знает, что байки сказывать.