– Норма-а-ально! – кричали все по очереди в телефонную трубку, передавая ее друг другу.

– Когда приедешь? – торопили с ответом родители в январе и июне.

– Не приедет? – робко уточняла Евдокия, с надеждой глядя в глаза Селеверовым.

– Нет, – равнодушно отвечала Римка и вешала трубку на рычаг.

– Ну как же! – шипела Лёка. – Она у нас, почитай, коренная ленинградка. Ей недосуг!

– Ну ты поезжай! – пробовала исправить положение Ваховская и соблазняла Элону открывающимися перспективами: – Эрмитаж, «Аврора», Русский музей, Кунсткамера… Сестра, наконец.

– Ни за что! – декларировала Лёка, не обращая внимания на Дусины уговоры.

– Не зарекайся, – предупреждала ее Евдокия и грозила пальцем.

Так и случилось: на излете третьего курса Анжелика сообщила, что выходит замуж.

– Заму-у-уж? – не поверила Элона материнским словам. – За кого?

– За кого-то Антанаса. Антона, по-нашему.

– А когда свадьба? – еле выдохнула Лёка.

– А не будет свадьбы, – обнадежила дочь Римка.

– В смысле?

– Не хотят.

– Залетела, что ли? – цинично поинтересовалась Элона.

– Знаешь, мне не докладывают. Сказала, не хочет.

– Мало ли чего она не хочет? – взревел Олег Иванович, услышав новость одним из последних. – Кто ее спрашивать будет?

– А чего такого-то? – подлила масла в огонь Лёка. – Причины разные бывают… Может, специально не хочет, чтобы мы приезжали. А потом – уа-уа, – разошлась Элона, изображая, что укачивает на руках младенца.

– Прекрати, – прикрикнула Римка, видя, как побагровел Селеверов. – Чего болтаешь?

– Да я ничего, просто предположила, – пошла на попятную Лёка. – И кем она у нас теперь будет?

– Вайт-ке-не, – прочитала по слогам Дуся с обрывка газеты.

– Ке-е-ем? – зарычал Олег Иванович.

– Каким-то Вайт-ке-не, – повторила Евдокия, добросовестно выговаривая каждый слог.

– Не каким-то, наверное, а какой-то, – предположила Элона, раздавленная нерадостной новостью.

– Ну какой-то, – не стала спорить Дуся и тревожно посмотрела на Хозяина.

Олег Иванович сидел за столом, распустив галстук, и тяжело дышал. Он думал, что был готов к любой неожиданности со стороны старшей дочери, но на такое, разумеется, не рассчитывал. И свадьбы, значит, им не надо! И приезжать не надо! Ей даже его согласия не надо! Ни его, ни Римкиного. Ну, засада!

– Олежа, – потянула его за рукав обеспокоенная не на шутку Селеверова. – Ты не волнуйся…

– Что значит «не волнуйся»? – вскинулся на жену Олег Иванович. – Я отец! Имею право знать, кто, когда и во сколько. Это что, спрашивается, за спешка такая? Это почему это? Не спросив ни отца, ни матери. Самовольно, ра-а-аз – и в дамки. Это он ее содержал? Этот… как его…

– Антанас, – подсказала Римка разбушевавшемуся Селеверову.

– Антон этот. Почему тайно? Почему без родителей? Без сестры? Без свадьбы?

– Ну откуда же я знаю? – вконец расстроилась Римма и с надеждой посмотрела на Дусю.

– Олег Иванович…

– Что-о-о?

Евдокия совсем растерялась:

– Дак, может, поговорить?

– Чего тут говорить? – неистовствовал Селеверов, чувствуя, как колотится сердце. – Я тебя спрашиваю! Скажи-и-и, кому мне это все говорить? Тебе? А может, тебе? Кому-у-у?

– Что ты причитаешь, как баба? – не выдержала Римка и бросилась к мужу. – Не хочет, не надо. Пусть. Только пусть не звонит сюда больше. И не едет. И знать ее не хочу, – устало выдохнула она и села рядом.

– Съели? – ехидно пропела Элона. – Зато умная. С лица воду не пить? – обратилась она к Дусе. – Ты говорила? Меня все время шпыняла «не доводи до греха», «не доводи до греха». Залетела ваша Лика. Точно я вам говорю. Вот и не хочет ни свадьбы, ни платья… Поди и платье не лезет, пузо – к носу.

– Ты чего несешь? – осекла ее Дуся. – Видела?

– В тихом омуте черти водятся, – подвела итог Лёка и успокоилась.

– Ехать надо, – посоветовала Ваховская. – Пока не поздно. А то и вправду замуж выскочит – и поминай как звали.

– Я не по-е-ду, – объявила Элона тоном, не терпящим возражений.

– И не езди, – разрешила Дуся. – А им, – кивнула в сторону Селеверовых, – сам бог велел, родители потому что.

– Дура ты, – сообщила Лёка, нисколько не смущаясь присутствия отца с матерью. – Дура была, дурой и останешься.

Так, назначив козла отпущения, и порешили: лететь срочно, а Дуся чтобы эту сторожила; мало им позора на старости лет.

Ночью Селеверова грызла тоска, заставляла включать ночник, ворочаться с боку на бок. Держа за руку жену, Олег Иванович прислушивался к себе, пытаясь понять, в какой части тела отдается его залатанное сердце.

– Может, спать будем? – ворчала Римка, натягивая на ухо одеяло.

– Спи, спи, – шептал Селеверов и впивался в ее руку еще сильнее.

– Пусти, – выворачивалась Римма и таращила опухшие от слез глаза.

– Спи, – снова приказывал Олег Иванович в надежде, что жена встанет и спросит: «Ну и как ты, Олежа? Больно тебе?»

«Больно, говоришь? – достраивал несуществующий диалог Селеверов и внимательно прислушивался к своему сердечному томлению. – Нет, не больно. Пусто… И жить не хочется. Никому не нужен. Любимая дочь на свадьбу не пригласила». – «А когда это она стала любимой?» – чуть слышно попискивал омерзительный голосок. «Так всегда была», – изящно уходил в сторону Олег Иванович.

Через стенку ворочалась Элона, оскобленная тем, что не она первая. Познавшая радость любовных утех гораздо раньше сестры, Лёка так до конца и не могла поверить в происходящее, а потому кляла сестру на чем свет стоит, пытаясь представить этого Антанаса Вайткаса, предложившего Анжелике руку и сердце. «Урод, наверное, – предположила Элона и почувствовала себя куда лучше. – Точно, урод. Нормальный человек разве на нашу Лику позарится? Не позарится!» – успокоила себя девушка и села в кровати.

Дотянувшись до зеркала, поднесла его к лицу и зачем-то оскалила зубы. «Ровные», – удовлетворенно отметила Лёка и на всякий случай сковырнула пару прыщиков на подбородке. От этого отражение хуже не стало. Тогда Элона высунула язык и скорчила рожу. Стало весело. Зеркало транслировало оптимистичную информацию о ее неотразимости. «А чего это я не поеду?» – вдруг возмутилась Лёка, а потом выключила свет, заочно простила сестру и даже пожелала той счастья.

О счастье для Анжелики молилась и Дуся, пытаясь оправдать воспитанницу в собственных глазах. Всегда равнодушная к мнению большинства, далекая от гневного осуждения оступившегося, Евдокия просила для нее прощения сначала – у Богородицы, потом – у людей. Одного, как ни старалась, она не понимала: как же Анжелика, всегда послушная, показательно правильная, могла так поступить с родителями? Взять и вычеркнуть их из жизни, уговаривая не приезжать на собственную свадьбу якобы по причине небольшой значимости события. «Может, Римма чего недопоняла?» – искала пути к отступлению Дуся, но вспоминала вечерний разговор на кухне, переполнялась обидой за старших Селеверовых и хмурилась. Еще больше она переживала за Самого, цинично невозмутимого и крайне жесткого в оценке всех людей, за исключением «ближнего круга», в который и входило-то всего три человека: Римма, Элона и Анжелика. Себя к этому кругу она даже и причислить не осмеливалась.