а работать, и будут работать, насколько хватит их сил, и оберегать от расточительности театральную казну». Кроме того, по словам Островского, «А. А. Майков тем особенно дорог для театров, что он – бережливый и расчетливый хозяин, а как безусловно честный и весьма состоятельный человек – неподкупим. Поэтому заранее можно предвидеть не в отдаленном будущем большие сбережения для императорской казны».

Непроизводительная затрата денег, в самом деле, ощутительно сказывалась во многих случаях. Так, обратив внимание на оркестр, Александр Николаевич нашел возможным сократить в нем расход на первый случай до 6800 рублей; но с уменьшением расхода оркестровый персонал остался неприкосновенным в своем составе.

«Снегурочка». Киноплакат

Падение славного некогда балета, отражавшееся на его ничтожных сборах, очень смущало Александра Николаевича. А между тем по бюджету на 1886 год на балет было ассигновано 100 000 руб. и на бенефисы балетным артистам 6702 руб., – в сложности цифра почтенная, о покрытии которой и гадать было нечего при вечно более чем наполовину пустом зрительном зале Большого театра во время балетных представлений. И при таких-то жалких сборах главный режиссер его и балетмейстер (не говоря о другом режиссере, получавшем 2000 руб. в год), г. Богданов, хотя при этом он был и преподавателем танцев в школе, награждался 9000-ным годовым окладом, со мздою за якобы благоприятное содействие успехам балета из полубенефиса при негласно обязательных при этом, но официально запрещенных, подношениях от бедствующей труппы за кулисами…

Я думаю, что не ошибся, суммируя оклад г. Богданова, потому что черпаю его цифру из хранящейся у меня памятной записочки Александра Николаевича, в которой сказано: «Бенефис Богданову, получающему 9000 руб. жалованья. – Следует ли давать режиссерам?»

И, вообще, Александр Николаевич имел в виду заняться рассмотрением «дела о наградных бенефисах». Кажется, он предполагал давать их исключительно юбилярам из артистов по истечении известного срока службы и один общий – артистам драматической труппы, получавшим наименьшее содержание, на том же основании, как это искони ведется для кордебалета. Что же касается главных режиссеров, то, судя по его памятке, надо было ожидать, что результат вышел бы неудовлетворительный в смысле поощрения их наградными бенефисами.

Итак, как я сказал выше, падение балета сокрушало Александра Николаевича; он изыскивал средства и способы восстановить его в прежнем блеске и шумной славе, чему, для почина, должны были служить феерии, или волшебные пиесы, при участии – кроме, главным образом, балетных – и драматических и оперных артистов и артисток.

В английских феериях Александр Николаевич нашел одну, которая ему понравилась, под названием «Аленький цветочек», перевел ее сам в сотрудничестве покойного В. Ф. Ватсона, по сцене Дубровина, принятого им в драматическую труппу артистом, природного англичанина, прекрасно владевшего русским языком. Переложение в стихотворную форму этой феерии и много другой наготовленной им работы Островский поручил известной ему переводчице А. Д. Мысовской, проживавшей в Нижнем Новгороде. По его же предложению г-жа Мысовская перевела с французского в стихах одноактную комедию «Сократ и его жена» («Socrate et sa femme»), поставленную уже после его кончины, в следующем сезоне в бенефис Н. А. Никулиной.

Можно судить из следующего эпизода, как обставлено было балетное дело до Александра Николаевича. Однажды он пожелал поставить балет «Конек-горбунок», балет, никогда не сходивший прежде с репертуара и всегда привлекавший многочисленных зрителей, и – увы! – потерпел поражение. Никто не поверит, если мы скажем, что не нашлось для него балерины. Из исполнявших до того времени наличных танцовщиц роль Царь-девицы Манохина и Станиславская отказались играть по болезни или, может быть, по другой причине, внушенной им, вероятно, от непосредственного их (режиссерского) начальства, а г-жи Михайлова, Горохова и Калмыкова с реформы 1882–1883 годов не выступали в главных ролях и считали рискованным явиться в такой ответственной роли.

На генеральной репетиции балета «Светлана, княжна славянская», сочинения балетмейстера Богданова, Александр Николаевич осведомился у меня, как мне нравится балет. Я ответил, что – может, я и профан по части хореографии, – балет непривлекателен, потому что, по моему мнению, неуловим его сюжет и танцы вялы, а от декораций я в восхищении.

– А знаете, кто писал декорации? Карлуша!

Я думаю, что К. Ф. Вальц не обидится на меня за то, что я так откровенно передаю интимную со мною беседу Александра Николаевича, слова которого звучали сердечной теплотой.

Согласившись со мной насчет балета, Александр Николаевич, усмехнувшись, сказал, что в сороковых годах в балаганах под Новинским он видел такие же представления с тою только разницей, что тогда, как увлекающемуся молодому человеку, ему все нравилось: и танцы, и танцовщицы, и, пожалуй, декорации, на которые не обращал внимания.

К режиссерскому управлению балетной труппы Александр Николаевич, очевидно, не благоволил, что дало повод его недоброжелателям распространять сенсационные слухи, что будто Островский хочет уничтожить балет. Он же, напротив, пригласил к себе для личных объяснений бывших, давно ему известных «изгоев» реформы 1882–1883 годов: режиссера А. Ф. Смирнова, прослужившего два с лишком полные срока на императорской сцене, и балетмейстера С. П. Соколова, тоже пенсионера, – и решил обоих призвать на сцену к началу нового сезона.

Артисту балетной труппы В. Ф. Гельцеру он также намеревался дать высшее назначение в труппе и пристроить преподавателем танцев при балетном отделении в школе.

За лицами режиссерского управления Александром Николаевичем в числе многих был подмечен еще один непростительный грешок, именно – заискивать у нового начальства в ущерб репутации прежнего, хотя последнее им благоприятствовало. Грешок этот водился и за большинством артистов всех трупп, с лисьим кокетством ухаживавших за новым начальством, должно быть, по пословице: «Куда ветер веет, туда и ветку клонит». В этом случае необходимо сделать исключение для некоторых артистов и артисток, преимущественно драматической труппы, чуждых интриги и вполне корректно и с достоинством державшихся на своем посту. Они, как и теперь, были светочами на сцене и того времени. Эти лица пользовались взаимным уважением и признательным расположением Александра Николаевича до его гробовой доски.

В начале февраля Александр Николаевич особой бумагой на имя управляющего театрами изложил свои соображения о преобразовании режиссерского управления Малого театра, которые просил представить на утверждение министра императорского двора. ‹…›

Кстати сказать, он замышлял и о переустройстве Малого театра в смысле его расширения и даже об устройстве нового драматического театра vis-a-vis с Большим, причем ему хотелось удешевить цены местам до возможного minimum’a, чтобы сделать его доступным для беднейшего класса населения Москвы.

VII

С наступлением великого поста (24 февраля 1886 года) Александр Николаевич вздохнул вольнее. Театры были закрыты и, следовательно, посещения спектаклей, особенно утомительные во время масленичной сутолоки, прекратились. Он ездил только два раза в неделю по приемным дням в школу и присутствовал однажды, 5 марта, в Большом театре, на сцене которого подвергались испытаниям желавшие поступить в оперу певцы и певицы, и раз шесть в том же месяце – на пробных спектаклях для лиц, желавших поступить на драматическую сцену.

Судьями для последних были приглашены изъявившие согласие вступить в члены репертуарного совета Н. С. Тихонравов, Н. И. Стороженко, С. В. Флеров, Н. А. Чаев и С.А. Юрьев.

Александр Николаевич, сидя в директорской ложе, напряженно наблюдал за игрою экзаменовавшихся и против имен исполнителей и исполнительниц на рукописных афишах (гектографических) делал собственноручно пометки, как например:

«Мил», «плох до крайности», «неважная», «недурен», «хороша», «хорош – полезность», «недурен, переигрывает», «недурна, читка нехороша», «недурен, Самарину понадобился оклад» (против имени отставного выходного артиста Кузнецова), «плох, кричит, жесты ужасные», «невозможна» и т. п.

Одна артистка из любительниц, увлекшись своею драматическою ролью, влепила игравшей с нею другой (которую по пиесе надо ударить) такую зазвонистую пощечину, что удар раскатился по зрительному залу. Александр Николаевич даже всколыхнулся и, обратясь ко мне, проворчал:

– Как сумасшедшая!.. Должно быть, ее горничная играет с нею, которой заплатила!

Вообще в спектакль 26-го марта он остался недоволен почти всеми исполнителями.

Затем самим Александром Николаевичем был составлен протокол, подписанный Н. С. Тихонравовым, С. В. Флеровым и Н.И. Стороженко. ‹…›

Об артистах «уже служащих» в театре и участвовавших в испытаниях, в сохранившейся у меня памятке Александра Николаевича сказано, между прочим:

«Некоторым из них стыдно положить то ничтожное жалованье, которое они получают. К первым принадлежат: 1) Вронченко – артист, который с честью может занять место между лучшими исполнителями нашей драматической труппы. Чтение его толковое, осмысленное и выразительное; гриммировка прекрасная, жесты для данного положения и лица не оставляют желать ничего лучшего. 2) Геннерт, игравший по назначению разнообразные роли,