с него обильный пот и крупными каплями падал с лица и рук. Сохраняя раз принятое положение и не меняя белья, он обтирался полотенцами. Кто-то спросил: «Можно ли принять доктора?» (Кажется, прибыл врач Тверской части.) Александр Николаевич отказал. Он пользовался постоянно у профессора А. А. Остроумова, к которому и посылал после, когда припадок прошел.

Во время припадка несколько раз наведывался к нему С. М. Минорский. Будучи с детства знаком Александру Николаевичу, он с редкой сыновней заботливостью ухаживал за ним, ночевал вместе и без меня делил досужее время безотлучно в его обществе.

– Ну, – вздохнул вольнее Александр Николаевич, – боль проходит… остается только в оконечностях пальцев.

Обыкновенно он жаловался на ломоту в груди и руках, чем и вызывались эти мучительные припадки. Когда боль окончательно унялась, он сел и пробовал закурить, но тотчас же бросил. Курил он очень много и сам крутил себе папиросы из табака крупной крошки, который получал по собственному заказу с фабрики Бостанжогло. Белья он не менял, потому что боялся тронуться с места, и у него показался легкий озноб. Я накинул на него плед, в который и укутал его. ‹…›

По его же поручению я отправился в школу объявить, что как в этот злополучный день, 20 мая, так и впредь до его выздоровления приема не будет, что огорчило многих драматических артистов, с которыми в то время возобновлялись контракты.

Однако на свой риск как от артистов, так и от других лиц, имевших надобность видеть Александра Николаевича по своим претензиям, я записал таковые с их именами в приемном листе, чтобы при удобном случае доложить о них Александру Николаевичу, и около пяти часов вечера направился в гостиницу «Дрезден» проведать больного.

Я застал его в нумере Минорского, где он рассматривал фотографические снимки некоторых сцен и декораций из его «Воеводы» вместе с исполнителем их М. М. Пановым.

В шесть часов вечера навестил его А. А. Майков. Они беседовали около часа, оставшись вдвоем.

По претензиям Островский положил следующие резолюции: 1) г-же Г-ной (экстерной воспитаннице), желавшей «по крайней бедности» участвовать в спектаклях Зоологического сада – «разрешить»; 2) преподавателю К. Л. Добрынину, желавшему заняться учебною частью в школе, если К. П. Колосов откажется от должности, – «иметь в виду»; 3) А. И. Барцалу, просившему отпуск, – «разрешить». Вообще же все прочие резолюции для претендентов были благоприятны, за исключением одной для г-жи И‹ви›ной, конкурировавшей на пробных спектаклях и аттестованной в протоколе весьма лестно, ходатайствовавшей о зачислении ее в драматическую труппу. Ей был поставлен знак вопроса, потому что кредит на содержание драматической труппы весь был исчерпан.

На адресованную лично к Александру Николаевичу журналистом конторы И. С. Розовым просьбу – «если Александр Николаевич не был на высочайшем выходе в Кремле, возвратить билет для входа во дворец, также и кучерской», – Островский ответил: «Был».

XIV

21 мая, в среду, своего болящего пациента Островского навестил профессор А. А. Остроумов, прописавший Александру Николаевичу, кажется, кофеиновые пилюли. Лекарство это ожидаемой пользы, однако, не принесло: хотя и в меньшей мере, припадки повторялись ежедневно. При плохом сне и полном отсутствии аппетита желудок не работал, что усугубляло болезнь при поднимавшихся ломотах в груди и руках.

Бывало, после припадков Островский находился в забытье или засыпал, сидя в кресле. Сон был непродолжителен и чуток. Костюм его состоял из синего шевиота пиджачной пары сверх русской, из плотной чесунчи, рубахи; жилета не надевал; брюки в талии не застегивались.

Иной раз после припадка он спросит:

– Бледен я?

Конечно, я успокаивал его. Сам же он избегал смотреться в простеночное зеркало, стоявшее между окнами.

Я замечал, что на расшатанный организм Островского, при общем расстройстве всей нервной системы, губительно влиял беспощадно истреблявшийся им табак. К тому же у него все курили беспрепятственно; поэтому нумер его был насквозь пропитан никотином, так что и воздух, при часто открываемых поочередно окнах, не мог выгнать табачного запаха. Однажды, войдя к нему, я не выдержал и громко заявил свой протест:

– Простите, Александр Николаевич, здесь дышать невозможно! Кажется, и стены насквозь пропитаны табаком.

– Откройте вон то окно и дверь настежь, пускай просквозит; я покуда постою там, – сказал Александр Николаевич, и сам скрылся в спальню.

Дверь и окно были открыты. Потянуло сквозняком.

– Довольно, – проговорил он нетерпеливо, – закройте окно: воздух проникает сюда.

Так как моих увещаний бросить курить табак Островский во внимание не принимал, я нажаловался на него в его же присутствии посетившему его доктору С. В. Доброву, шепнув ему об этом на ухо. Совет Сергея Васильевича на вопрос «разве вредно курить?» оказался убедительным. С тех пор я не видал Александра Николаевича курящим; но это, к сожалению, случилось незадолго до его кончины.

Несмотря на то что день ото дня Островский угасал, как догорающий светильник, ум его бодрствовал; духом он не падал и, если физические силы позволяли, работал не покладая рук.

За письмом к Мишле на очереди стояли училищные штаты и объяснительная к ним записка. ‹…› Первые под его диктант писал сын его, студент, вторую – я; но я только ее переписывал, написана же она им собственноручно.

Начатый Александром Николаевичем пересмотр штатов Театрального училища наделал тревогу и между конторскими чиновниками, которые, как члены администрации, не были ему подчинены, но тем не менее осаждали его разными вопросами.

– Меня осаждают разными вопросами, на которые не хотелось бы отвечать. Так, например, по поводу новых штатов, – жаловался он мне, – кто им сказал, что я занимаюсь составлением штатов по администрации, тогда как это дело вовсе не мое, а Аполлона Александровича (Майкова)?.. Сейчас приходил ко мне С‹илин›, очень взволнованный… Я успокоил его.

И каждого он старался успокоить. Все-таки это вредно отзывалось на его болезненно-впечатлительной натуре.

По всей вероятности, чиновники ожидали такого же погрома, какой случился при режиме 1882–1883 годов, когда чуть не поголовно были оставлены за штатом заматерелые в своем деле работники-чиновники. Тогда же, между прочим, после нескольких оскорбительных для всякого самолюбия вступлений, проникших потом в печать, главным деятелем конторской реформы, тогда еще отставным поручиком П‹чельник›овым, водворявшимся в Москве, было внушено этим безответным труженикам, что он прислан «казнить и миловать» их. За что? За то ли, что при одинаковых условиях труда они получали крохи, 200–300 рублей годового содержания, сравнении с заменившими их ставленниками П‹чельник›ова, получившими 2000 и 1000 рублей minimum? Я могу со спокойною совестью утверждать, что «казнить и миловать» или «раздавить, как червяка» не только на устах, и в мыслях не было бы у благоразумного нового управления, если бы проектированным им штатам суждено было осуществиться. Могло, пожалуй, случиться, что три-четыре чиновника, ожиревшие от праздного безделия на хороших хлебах, были бы уволены за штат; но их судьба хранила.

Время, на которое оставался Александр Николаевич в Москве, было горячее для его деятельности. Для полного, безмятежного отдыха во время летних вакаций ему хотелось сразу со всем покончить. А тут подоспело возобновление контрактов с артистами драматической труппы. Опять борьба.

С Миленским, например, Островский желал заключить контракт не на просимых им три года на прежних условиях, а на один год, с тем чтобы с нового сезона увеличить ему жалованье, а тот упрашивал через меня возобновить контракт согласно его ходатайству.

«Чудаком» за это назвал его Александр Николаевич в присутствии артиста Дубровина (Ватсона).

На это Дубровин возразил, что «артисты запуганы этими театральными поручиками».

– Был пример, – пояснил Дубровин, – что одному артисту обещали возобновить контракт и по истечении срока обманули. Понятно, что Миленский боится, чтобы и с ним не повторилось того же, если опять воздействуют эти поручики.

– Причем тут поручики? – резко спросил я, вопросительно посмотрев на Дубровина.

Дубровин почувствовал неловкость своей непредусмотрительности, да только таких слов, сказанных почти на глазах умирающему человеку, назад взять нельзя. И Александр Николаевич, смекнув, в чем дело, решил уступить ходатайству Миленского.

Желая показать, что он не так безнадежно болен, Александр Николаевич не принял предложенного Дубровиным на выгодных условиях перемещения от Москвы до Кинешмы в особом вагоне с приспособлением спокойной, наподобие гамака, висячей постели. Ватсон, или по сцене Дубровин, был по профессии инженер путей сообщения и по своим железнодорожным связям мог бы обстановить Александра Николаевича возможным комфортом в пути. Александр Николаевич простился с ним, всегда благосклонно принимаемым в его доме, деликатно, но сухо.

– Слыхали, amicus? Уже заживо хоронят меня!.. – сказал он мне.

XV

По предполагаемой