— Я отпустила Марию на полчасика, — объяснила Сара. — Пусть немного отдохнет. Конечно. Со мной теперь столько возни, уму непостижимо. Одна голова и осталась. Говорящая голова, как у Пушкина. Пока еще говорящая… Надо умирать вовремя, молодые люди. Конечно, побывав в нашей обители, трудно прийти к другому выводу, не так ли?

— Что вы такое говорите… — фальшиво запротестовал Берл, но старушка перебила его.

— Мы ведь не будем начинать наше знакомство со лжи, господин Мики? Конечно. Я прекрасно разглядела выражение ваших лиц там, в столовой. На них было написано крупными буквами: «не дай мне Бог дойти до такого состояния!» — она неожиданно весело рассмеялась. — Все так думают, пока не доходят. А когда доходят, цепляются за жизнь еще больше, чем прежде. Про себя я могу твердо сказать, что сейчас наслаждаюсь счастьем бытия намного сильнее, чем в молодости. Конечно. Всем этим…

Сара сделала круговое движение головой.

— Вы не могли бы снять с меня очки?.. Вот так, спасибо. Видите ли, господа, настоящее понимание чуда жизни приходит только с полным параличом. Конечно! Солнце… небо… трава… ваши молодые лица… вкус еды… запахи… все это неимоверно прекрасно. Неимоверно! Я искренне желаю вам когда-нибудь пережить то же самое.

— Благодарю вас, госпожа, — улыбнулся Берл. — Честно говоря, меня пока не очень тянет сюда… скорее — отсюда…

— Ну я ведь и говорю — «когда-нибудь». Конечно. Всему свое время, как говорил один неумный библейский пророк. Неумный — потому что одновременно он утверждал, что все суета сует… — Сара весело подмигнула. — Нетрудно видеть, что первая максима напрочь отрицает вторую. Конечно, вы извините мне мою болтовню? Надо пользоваться речью, пока она есть. Не зря ведь самые большие жизнелюбы такие болтуны…

Она рассмеялась, и Берл мог бы поклясться, что ему никогда еще не приходилось слышать столь жизнерадостного смеха. «Похоже, все-таки тронулась,» — подумал он.

— В общем, чтобы закончить тему, скажу вам, что я намерена жить до самого последнего вздоха. Наверняка, удовольствие от самого последнего глотка воздуха превосходит все, что уже было и еще будет мною испытано. Ведь в нем должно быть сконцентрировано все-все-все… весь мир, вся жизнь! Это, конечно, должно быть что-то огромное, не иначе…

Сара замолчала, кивая в такт своим мыслям. Колька угрюмо смотрел в сторону, сцепив руки до белизны костяшек. Берл осторожно кашлянул.

— Ээ-э… госпожа Элинсон…

— Да-да, конечно! — спохватилась Сара. — Вы ведь пришли поговорить о Гили. Я помню, конечно. Старики так эгоистичны — им всегда хочется говорить о своем. Что вас интересует?

— Все, — коротко ответил Берл. — Начните с самого начала. Когда вы с ней познакомились?

— Когда? Подождите… я уже была несколько лет, как на пенсии… то есть, году в 91-м, 92-м. Гили тогда пережила довольно страшное… гм… приключение. Гибель старшей сестры при довольно… гм… экстраординарных обстоятельствах, у нее на глазах. Тяжелое шоковое состояние, конечно. Меня попросили помочь. Понимаете, из-за шока она молчала на следствии, и следователь надеялся, что моя помощь позволит ему снять с нее показания. Так начались наши беседы.

— И вам удалось ее разговорить?

— Не сразу. Конечно, далеко не сразу. Дело в том, что Гили представляет собой очень редкий психологический тип. Вам ведь знакомо понятие «ответственность», правда? Конечно, знакомо. Всем знакомо, хотя и по-разному. Кто-то, понимаете ли, отвечает за склад, кто-то за семью, кто-то за армию, кто-то за страну, кто-то за весь мир… но это все — мелочи, незначительные виды ответственности. Значительным является только один вид: когда человек отвечает за себя. Это уже включает и склад, и семью, и мир, и все остальное — одним скопом.

— Я называю этот тип «божественным» или, по-другому, «синдромом Бога». Потому что только Бог может чувствовать, что вся ответственность замыкается исключительно на нем: ведь он, как-никак, Создатель. Уж если создал, то изволь отвечать. Но мы-то обычные люди, правда? Зачем же взваливать на себя чужой груз?

— Она всегда… — вдруг глухо проговорил Колька и замолчал на середине фразы.

— Вы ведь тот самый Коля? — приветливо поинтересовалась старушка. — Я сразу догадалась. Гили мне о вас рассказывала — потом, когда начала говорить. Она очень за вас переживала, Коля, за причиненные вам страдания. Но у нее не было выбора. Вы меня, конечно, извините за прямоту — очень старые люди могут позволить себе такие вольности — но она не могла оставаться с вами. Вы, конечно, спросите: почему?..

— Нет, — ответил Колька. — Не спрошу. Еще неделю назад спросил бы, а теперь не спрошу. Теперь я знаю.

Сара кивнула.

— Вот видите… Жаль, что это случилось так поздно… я имею в виду ваше знание.

— А если бы…

— Если бы вы поняли ее еще тогда, в России? — она задумалась. — Не знаю, трудно сказать. Видите ли, у «божественного» типа все устроено немножко иначе: глаза, слух, ощущения. Гили просто видит все по-другому, не так, как вы или я.

— Но вам-то она рассказала.

— Рассказала… — усмехнулась Сара. — От такой, как я, трудно долго скрываться. Конечно. Уж больно много у меня своих собственных историй имеется. Посмотрите там… на моей руке. Да не бойтесь, она парализована, не ударит. Господин Мики, вы, вроде, посмелее. Ну же, я вас прошу. Пожалуйста.

Сарины неподвижные руки были сложены на коленях. Подчиняясь ее требованию, Берл взял скрюченное параличом запястье и слегка повернул. На дряблом старческим предплечье синел татуированный лагерный номер.

— Аушвиц-Биркенау, — спокойно пояснила она. — Теперь вам должно быть понятно мое долгожитие. Мы, уцелевшие, доживаем до самых преклонных лет. А может, наоборот — потому и уцелели, что хотели жить больше других. Конечно. Когда я поняла, что Гили не собирается открывать рот, то просто начала рассказывать ей о себе. Это всегда работает, а в Гилином случае тем более. Я ведь тоже убежала из дому беременной, тоже вместе с сестрой и тоже в девятнадцатилетнем возрасте. И тоже в ноябре… правда, на этом сходство заканчивается. Год тогда был 41-й и бежали мы от немцев.

— И попали в Освенцим?

— Конечно… — сказала Сара таким обыденным тоном, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся. — Нам сильно повезло. Могли ведь просто немедленно расстрелять или забить до смерти. Или отправить в Треблинку, где сжигали сразу по прибытии. А Аушвиц-Биркенау был все-таки лагерем. В том смысле, что там жили, а не только умирали. Понятно, что в идеале, по немецкой задумке, должны были умереть все до единого, но жизнь всегда так далека от идеала! Даже у немцев.

Она снова рассмеялась своим веселым смехом.

— Когда-то мне трудно было об этом вспоминать; потом научилась, но все равно не могла говорить без слез… а сейчас вот, как видите, могу даже и пошутить. Знаете почему? Потому что душа — как тело. Постепенно атрофируются разные части — исключительно по причине самосохранения. Мы уже не можем позволить себе слишком сильных переживаний. Родственники часто опасаются передавать нам печальные известия. Опасаются за наше здоровье. Ха! Нет большей глупости, чем эта. В моем возрасте расстраиваются только из-за расстройства желудка…