Берл покосился на Кольку. Тот, ясное дело, не имел обо всем этом ни малейшего представления. Ну и хорошо — так даже лучше. Не надо тратить времени на объяснения. Да и зачем? По сути дела, они находились на финишной прямой. Геля найдена, цепь событий восстановлена, подонки наказаны. Все! Следствие закончено, забудьте. Да и ему, Берлу, давно уже пора возвращаться к собственным делам. Сегодня надо бы по возвращении отметить успешное окончание кампании… где бы посидеть?.. есть один славный рыбный ресторанчик в Яффо… да… а завтра — в аэропорт. Максимум — послезавтра. Кольку — на самолет, самому — в лямку. Пора, мой друг, пора: работы сердце просит. Спасибо Мудрецу — отнесся с пониманием, но всему, как говорится, есть предел.

Он снова покосился на курносый профиль, безучастно покачивающийся справа на фоне песчаных прибрежных круч. Наверняка, они будут некстати. Звонить по телефону Колька не пожелал, настоял на поездке сюрпризом. Хорош сюрпризец! Людям сейчас точно не до этого: кто станет устраивать вечер воспоминаний, зная, что назавтра его выбросят из дома вместе с детьми и со всем скарбом впридачу? Семья Екутиэль. Гили Екутиэль… отчего-то теперь это звучало знакомо, звенело каким-то дальним воспоминанием… каким? Берл слегка напрягся, пытаясь припомнить, но не смог и легко отказался от дальнейших попыток. Зачем? Еще час езды, и они на месте, там все и прояснится. Да и вообще, Екутиэль — распространенная фамилия.

Вот только о чем они смогут разговаривать? Правильно сказала Сара о смене кожи. В поселении Ганей Ям, как и во всем Гуш Катифе, живут религиозные семьи. А это означает, что прежней Гели уже давно не существует. Есть Гили Екутиэль, религиозная еврейка, зажигающая свечи в шаббат, держащая мясную и молочную посуду в разных шкафчиках и тщательнейшим образом выметающая из дому хлебные крошки в канун Песаха… Берл слегка покрутил головой. Колька даже представить себе не может ее нынешнего быта, образа жизни, языка, опасений, надежд, круга знакомств! Для него все это будет чужее и непонятнее инопланентных ритуалов.

Но с другой стороны, так оно даже лучше. Меньше страданий, легче будет отрезать. Как увидит раздобревшую матрону с платочком на голове, так сразу вылечится. Одно дело — воображаемый образ тоненькой восемнадцатилетней волжанки и совсем другое — живая кухонная реальность, многодетная мать религиозного семейства. Она ведь, небось, еще и беременна: женщины в этих поселениях вечно либо беременны, либо только-только из роддома. И по-русски наверняка уже говорит с акцентом. Бедный Коля… Ничего, ничего… пусть посмотрит, за каким миражом он все эти годы гонялся. Мужик он еще молодой, пора начинать жить сначала, хватит в облаках витать.

— Как ты думаешь, Кацо… — спросил вдруг Колька. — Она по-русски еще понимает?

— О! Молодец! Мыслишь в правильном направлении, — одобрил Берл. — Думаю, что еще понимает. Но лучше бы тебе приготовиться к неожиданностям. Сам ведь звонить не захотел…

Колька молча отвернулся к окну. Приготовиться к неожиданностям… скажет тоже. Он чувствовал себя готовым ко всему. Он не удивится даже, если вместо Гельки к нему навстречу выползет огромная длинноусая сороконожка с черным блестящим панцирем. Той Гельки уже не вернешь — ни живой, ни воображаемой. Он смирился с этим еще на прошлой неделе, когда, глядя в пустое небо, качался на волнах напротив герцлийского мола. Даже немного раньше, когда узнал о ребенке. В этом смысле известия о Гелином замужестве и, видимо, счастливой семейной жизни мало что меняли. Они просто заполнили недостающие фрагменты уже сложившейся в общем и целом мозаики.

Остался последний, завершающий кусочек — увидеть ее саму, посмотреть, какой она стала… вернее, не она, потому что ее, как уже было сказано, не вернешь, а то новое, совершенно незнакомое существо, сороконожка, амеба, чудо-юдо, вылупившееся из тела и из души безвозвратно исчезнувшей Гельки, как инопланетное страшилище в фильме про злобных пришельцев. Собственно говоря, можно было бы этого и не делать. Тоже мне, экскурсия… Можно было бы никуда сейчас не ехать, а завалиться вместе с Кацо в какой-нибудь тихий кабак и хорошенько выпить на прощанье, так, чтобы вернуться в гостиницу на автопилоте, а назавтра с гудящей головой доползти до аэропорта, взять в дьюти-фри двухлитровую банку белой и поправиться тут же, в туалете, а потом продолжать в том же духе до самого победного конца, пока изнемогшая от этого невозможного прессинга душа не почувствует потребности умыться и начать жить заново.

Можно. Ближайшее будущее лежало перед ним, прямое и однозначное, как ярко освещенная взлетная полоса перед пилотом авиалайнера. Но именно эта однозначная простота требовала устранения последних неясностей. Кто знает — возможно, потом, когда он протрезвеет после недельного, месячного, годового запоя, возможно, именно тогда ему будет недоставать этого завершающего кусочка общей картины? Возможно, тогда он начнет терзаться вопросом: а действительно ли она превратилась именно в сороконожку, а не, скажем, в трехголовую летучую мышь? Это сейчас ему кажется, что нет принципиальной разницы между двумя вариантами, но кто поручится, что он останется при том же мнении и в тот будущий, решительный момент? А что, если нет, не останется — что тогда?

Тогда ему снова придется включать воображение, строить догадки, искать ответы в услужливом небе, охотно берущем в кабалу таких дураков, как он… зачем? Не лучше ли покончить с этим сейчас, раз и навсегда? Просто позвонить в дверь, глянуть одним глазком, убедиться: точно, сороконожка… и уже потом со спокойной душой приступать к намеченной программе самооглушения?

Другая неясность касалась дочери. В настоящий момент он думал о ней поразительно мало, а когда думал, то не испытывал ровным счетом никаких особенных чувств. Но именно это обстоятельство тревожило Кольку более всего. Подобная бесчувственность означала одно: сознание, и без того до крови израненное происходящими событиями, просто отложило эту новую проблему на потом. Она, эта проблема, была слишком тяжела, слишком огромна для того, чтобы взваливать еще и ее на избитые, изломанные, кровоточащие плечи. Но страусиная тактика души не отменяла самого факта: у него была дочь, тринадцатилетняя девочка по имени Вики, а значит, когда-нибудь, набрав достаточно сил, он вынужден будет взглянуть этому факту в лицо и соответствующим образом перестроить песочный замок своего мира.

Какая часть этого замка будет принадлежать ей? Каморка под лестницей? Комната на чердаке? Целое крыло, составленное из длинных анфилад и светлых, бальных, переполненных музыкой, залов? А может, весь мир без остатка? Сейчас он не мог об этом даже догадываться — мысли и воображение упрямо проскальзывали при любой попытке хотя бы представить себе эту неизвестную пока девочку, его дочь. Несомненно одно: так или иначе, рано или поздно ему придется заявить о себе, объявиться в доме, где живет бывшая Гелька, отныне делящая вместе с ним права на их общую девочку. Отчего бы не сделать этого уже сейчас, не откладывая в долгий ящик?

Итак, причин для поездки имелось более, чем достаточно. Тем не менее, Колька испытывал странное чувство, которое можно было бы определить, как бессознательное нежелание ехать в Ганей Ям. Он делал все для того, чтобы максимально отодвинуть момент, когда она наконец наступит — эта проклятая «необходимая ясность». Именно поэтому он настоял на том, чтобы они двинулись в путь без предварительного звонка; потом, когда у Кацо возникли какие-то проблемы с неизвестно куда и зачем нужными пропусками, Колька вдруг поймал себя на том, что радуется отсрочке, а возможно, и полной отмене визита. Почему? Кто знает… вероятно, его пугала та самая однозначная ярко освещенная взлетная полоса. Взлетная… она же — посадочная.