Тренчи-на, и расстреляли эти тяжелые американские громадины, так что все они попадали. Потом этих бедолаг еще целую неделю собирали от Босачек аж до Славичина. Говорили, сорок с лишним человек их было, и больше половины не выжило. Некоторые, обожженные, раскачивались в кронах деревьев на лямках парашютов еще дня два. Все искали их по лесам. Немецкая полиция из Злина, чешские жандармы, партизаны, да и наши люди. Те, у кого своих забот не было. Потому что в тот день и на Грозенков большая беда обрушилась.

К примеру, Андулка Зиндулова из Вышков-ца тогда жизнью поплатилась. Работала она в поле с двумя своими ребятишками, все как обычно, и тут ее накрыло. До самого вечера ее из обломков доставали. Пока сбегали за водой, пока погасили и оттащили части самолета, от нее только обгоревшие куски остались. Через два года, когда там пахали, нашли руку. Кость. Тогда так и не смогли понять, Ан-дулки она или кого-то из тех, кто был в самолете, а потому просто закопали под американским памятником на кладбище в Слави-чине, откуда в то время, а дело было в сорок шестом, все останки военных уже вывезли за океан. Так там и осталась эта рука, под памятником.

А еще истинный ужас сотворился у Шопиков, что живут по дороге на Босачки. Там этих памятников американцам больше всего, целых три. Их поставили ровно на тех местах, где самолеты упали. У Шопиков тогда самолетное крыло снесло крышу дома, и под ней погибли двое из них — сейчас мне уже не вспомнить, кто именно, но один был совсем молодой, потому что на похоронах его гроб несли черные невесты. Припоминаю, что туда к ним маму мою звали. Ее всегда чаще меня приглашали, лучше нее ведуньи не было. Но она там помочь ничем не могла. Когда горящий дом погасили, нашли уже только обгоревшие трупы. Двоих Шопиков и летчика.

К нам тоже один упал, чтоб ты знала. Звали его Гарри. Кроме имени, мы ни слова из того, что он говорил, уразуметь не могли. Но нам, чтобы понять, что с ним, слова были ни к чему. У него обгорело все лицо, и волосы тоже, и весь он был покрыт ссадинами, а на спине глубокая рана — и еще что-то с ногой, ходить он совсем не мог. Ему повезло, что он упал недалеко от дома нашей мамы. Приполз к ней ночью, и она взяла его к себе. Жила она одна, отец уже умер, а у нас у всех были свои семьи.

Снаружи — никого, кто мог бы донести, вот она и решила помочь ему. Знаешь, это ведь был большой риск, мало у кого хватило бы смелости спрятать у себя американского солдата. У нее — хватило. Храброй она всегда была, а кроме того, ей стало его жалко. Он выглядел совсем несчастным и даже не понимал, где находится. Когда я туда пришла, он бредил. Это было на другой день, после обеда, я зашла к маме по дороге из Грозенкова — она через соседей меня вызвала. Придя, я сразу поняла: что-то не так. Дверь была заперта на щеколду, чего мама никогда не делала. И она не выходила, даже когда я стала колотить изо всех сил. Я перепугалась, но тут она открыла, сперва посмотрев в щель, и втащила меня в дом. А там этот парень. Раздетый, он лежал в углу на куче соломы, кроватей-то у нас отродясь не водилось, наши всегда спали на печи или на чердаке. И вот он там лежал и стонал, аж сердце при его виде сжималось — такой он был искалеченный и так страдал. «Это ведь он за нас, за чехов», — сказала мама и послала меня за Сурменой, чтобы та вправила ему кости. Я сразу и побежала.

А Сурмена, как только увидела этого американца, встала перед ним на колени, прощупала его и сказала: несите самогон. Я думала, для нее, выпить-то она любила, но нет: она приподняла его голову и влила полбутылки ему в глотку Потом дала ему какое-то время полежать, а когда он затих, взяла его ногу, оперла ее о мамино плечо, чтобы удобнее было, присела на корточки, обхватила его колено, а затем дернула и повернула, так что сустав с хрустом встал на место. Американец так испугался, что не успел даже закричать, и вдруг затих. Было видно, что ему полегчало. Остатки самогона мы тут же допили — знаешь, даже для нас это было нешуточное дело, мама с Сурменой аж взмокли от напряжения, а я — от страха, что кто-то будет идти мимо и нас услышит. Ну, а потом мы снова им занялись. Мама еще до того, ночью, его помыла и приложила к обожженным местам растертые травы, но у него был жар, а кожа пошла волдырями, так что надо было все повторить. Я его держала, Сурмена поднимала ему руки-ноги, а мама их обмывала и сдирала с ожогов засохшую корочку. Он скулил, точно щенок. У меня и сейчас еще мурашки бегают, как это вспомню. Когда мы его завернули и уложили спать, всем нам стало ясно, что такой больной выздоровеет не скоро. Неделей тут не обойдется, сказала мама озабоченно. Понятно почему. Вылечить раненого — это одно, а спрятать — другое. И стали они с Сурменой думать, как быть с этим бедолагой, а меня послали за травами и курицей на суп. Вернулась я только к вечеру. Ведь мне еще надо было за детьми проследить, да и идти из Черной на Читинскую пустошь больше часа. Когда я прибежала, уже начало темнеть. Влетаю я в дом, на поясе зарезанная курица болтается, в корзинке — мешочки с травами и самогон. И что? Там, где лежал американец, лужа крови, а его самого нет. Мама с Сурменой сидят у печи. Тихо-тихо, лишь за руки держатся. «Где он?» — спрашиваю. Они не отвечают. Мне пришлось их потрясти, чтобы очнулись. Заговорили они, только когда выпили по рюмке. Я чуть не упала, тогда я еще впечатлительная была и не так уж много в жизни повидала. Самогон в тот вечер мы втроем весь прикончили, так что назавтра я еле оклемалась.

Приехали за ним, мол, где-то через час после того, как я ушла. Американец наконец-то уснул, самогон и унявшаяся нога сделали свое дело. Мама с Сурменой как раз обсуждали, как бы его перенести на чердак, чтобы, если кто вдруг нагрянет,