пора, так что не отвиливай! Поглядим на него, твоего суженого, что где-то тебя дожидается, — сказала Ирма с лукавыми искорками в глазах.

Сладкий чай во рту Доры стал горчить, она поперхнулась и только в последний момент остановила Ирму.

— Сначала расскажите мне о Магдалках и Фуксене, тетенька! — попросила она.

— Гм… самое интересное в истории этой семьи то, что случилось с Фуксеной, — ответила Ирма. — Ты, конечно, знаешь, кто была эта Фуксена? А то, что ее мама была Пагачена? Да-да, та самая знаменитая ведунья, которая рожала одних сыновей, так что чуть не осталась без наследницы. Так вот, она была такая известная, что до Первой мировой к ней приезжали и из самой Вены, и из Будапешта, и из Кракова. Она в тех городах прислугой была и прославилась там своими умениями, а потом вернулась в Копаницы и вышла тут замуж. Судачили, правда, что привирала она, что, мол, кто знает, как оно там было на самом деле, и моя мама тоже так говорила, но это все из зависти, потому что к маме никто из такой дали не ездил. А я помню, что к Пагачене — ездили.

К примеру, один раз к ней приехал в экипаже венский фабрикант, которого она месяц лечила строгим постом. За это ее потом на три недели посадили в кутузку, хотя фабрикант и просил за нее, потому что она ему помогла. Вот и Гофер про тот случай писал, земля ему пухом, этому паршивцу. Как он нас допекал, как мучил! И пуще всех как раз мою маму, Пагачену и маму Сурмены — тех трех, о которых шла самая большая слава и которые были зажиточнее других. Это его, верно, злило сильнее, чем то, о чем он говорил в проповедях. Там-то было больше про мракобесие, суеверия и домыслы, которые мы строим, гадая на воске и обманывая доверчивых честных людей. Но особенно его бесило — как он и с кафедры выкрикивал, — что ведуньи на этом зарабатывали. Ну зарабатывали, да! Зато сколько душ они спасли! А люди, как положено, платили им за труд, и вот этого Гофер, настоящий отступник от святой церкви, что оставил после себя четверых, которым прожить было не на что, никак не мог им простить. Того, что они были обеспеченнее его! — возмущалась Ирма и в праведном гневе трясла головой. — Впрочем, кое в чем он был прав, потому что не все ведуньи относились к нашему ремеслу добросовестно. Я могла бы порассказать тебе, сколько раз бегала я к гуленам, которым кто-то до меня помогал вытравить плод, да так, что часто уж поздно бывало. Или сколько раз я слышала, как сосед с соседом судился, потому что какая-нибудь ведунья объявила, что один у другого что-то украл или навел порчу на его корову. Ну да, такие ведуньи тоже попадались. Скажем, Рупрехтка, у которой в роду ведуний не было, а была зато некая служанка, истинная ведунья, и Рупрехтка видела, сколько народу к ней ходит и какой доход ей это приносит. И вот она ту женщину выгнала и сама стала ведовать, а дом ее был хорошо расположен — так, что она любого перехватывала, прежде чем он успевал подняться наверх, в Житко-вую. Сколько вреда она принесла — жуть просто. Не спорю, таких было немало… Но Гофер не делал разницы между теми и другими, всех нас считал мошенницами, поэтому против нас и лютовал. Ты же читала его книжки, да? Тогда ты, наверно, прочла там и о Пагачене, которую он особенно мучил, как будто бедняжке мало было горя в жизни. Из дому она ушла совсем молодая, потому что ее отец пил. Не то чтобы в этом было что-то особенное, трезвенников у нас тут днем с огнем не сыщешь, вот дети такими и рождаются… а ведь говорила я им всем, мужикам и бабам: не пейте столько самогона, не пейте, тем более когда женщина на сносях. А они — нет, мы капельку, только чтобы ребенок окреп. А потом уж они его укрепляют, чтобы спал лучше, а что из такого вырастает, ты и сама отлично знаешь. Как бы то ни было, меня не слушали, мою маму не слушали, маму моей мамы не слушали, ни одна из нашего рода с этим злом не справилась. Хотя мы тоже любили иной раз приложиться к бутылке, ведь добрый самогон — он как сама жизнь. Но которые брюхатые, и мужики их… да что я тебе толкую, тебе лучше других об этом известно! Однако про отца Пагачены ходили слухи, будто он не только пил, но и к дочке непотребно подкатывался. Вот и мама моя мне говорила, что Анка Габргелова, ну то есть по мужу Рухарова, тоже ведунья, знай рожает одно дитя за другим, а старый Рухар ей уже надоел — дальше некуда, поэтому кое на что она закрывает глаза, хоть и знает, что Рухар с ихней дочкой творит. Кто знает, как оно там было, но ничего хорошего точно не было, потому Пагачена, как только смогла, и сбежала в город и пошла в прислуги. Назад ее привел Юра, которого она, говорят, встретила где-то в Будапеште, когда он возвращался из армии. Между ними быстро все сладилось, а после того как он написал ей, что уже обзавелся домом в Копаницах, она сразу к нему приехала — и они сыграли свадьбу. Вокруг этого тогда было много шума, потому что ни один из них не пришел к родителям что-нибудь выпрашивать. Жили эти двое хорошо, и дети у них родились от настоящей любви. Пагачена рожала сплошь парней, одного за другим, а Юра ходил гордый и хвастался, что соберет из них роту. Если бы он, бедный, знал, что это сбудется, не болтал бы такого. Их призвали всех до единого. Юра помер сразу в начале Первой мировой, а сыновья полегли в Италии, у реки Пьява. С войны никто не вернулся. Но этого Пагачена уже не узнала, потому что умерла в самом конце войны: говорят, от горя. Я тогда была совсем маленькая, но помню ее похороны, которые Гофер так испортил, что ему еще долго не могли этого простить. Свистел ветер — вихрь, какой у нас летом ни разу не случался, разыгралась настоящая буря, и люди держались поближе друг к дружке, чтобы их не сдуло с горки, где кладбище, вниз. Тех, кто нес гроб, ветер тоже подгонял — один рвался вперед, второй за ним не