не это неземное чувство – единственное изо всех прочих – способно изменить людей, а значит, и мир?! И, может быть, ничего особенного не произойдёт – просто само присутствие этой девочки именно сейчас, на пороге мирной жизни, наполнит любовью самый воздух, которым все дышат! Ведь вдохнула его уже сама мадам герцогиня… Да, вдохнула, и нет никаких сил сопротивляться дольше! Да и надо ли?

Затуманенным взором мадам Иоланда обвела присутствующих. Покорённая одной любовью, готова ли она принять и другую – общую, ко всем? Но тут глаза её остановились на лице, мгновенно заставившем протрезветь.

«Нет, – подумала её светлость, – пока не время. Вот избавлюсь от Ла Тремуя, и всё станет хорошо…».

Наступило время клятв.

* * *

– Клянусь защищать Церковь, её святые ценности и устои. Клянусь обеспечивать спокойствие общества для Церкви и её христиан. Клянусь уважать правосудие и заставлять уважать его других…

С каждым произносимым словом голос Шарля, как и сам он, обретали спокойствие и твёрдость. Он знал, что после его клятвы архиепископ обратится к присутствующим с вопросом, одобряют ли они того, кого коронуют, и это будет последним шансом для его противников. Но утреннего страха больше не было.

– Клянусь беречь и поддерживать мир, препятствовать несправедливости, свершать акты милосердия…

Собравшиеся в соборе слушают внимательно, словно ждут чего-то. А сам Шарль, боковым зрением, чувствует только эти светлые доспехи, которые сияют в сумраке собора. Всем наверняка кажется, что это сияние от святости носящей их. Но они всего лишь хорошо начищены, не более того. А так ли уж она свята на самом деле? Девственница, пол года живущая среди мужчин и водящая их в бой? Говорят, она тоже убивала…

Но, даже если и нет, даже если, как она говорит, в руках её было только знамя, всё равно – не совершил ли он ошибку, доверившись этой, несомненно странной девушке? Кто скажет, что она похожа на простую крестьянку, когда так очевидно, что ничего похожего нет! Она непроста… очень непроста. А если так – не поверил ли он козням лукавого, не погубил ли свою душу, связавшись с ней, и не предостерегал ли его Господь на будущее этим паническим утренним страхом?

– Клянусь…

Архиепископ, уже повернувшийся к собору, испуганно замер. Все клятвы по протоколу были произнесены, и это новое «клянусь» он никак не ожидал. Что это? Неужели дофин забылся от волнения?! Или он решил добавить что-то своё?

– Клянусь, – с нажимом повторил Шарль, как будто проверял достаточно ли твёрд его голос. – Клянусь преследовать и искоренять всякую ересь и еретиков и предавать их огню и мечу во имя чистоты нащей Церкви.

Архиепископ облегчённо улыбнулся и поклонился. Где-то на задворках сознания самодовольно пожалел, что в соборе нет де Савеза и снова повернулся к собравшимся.

– Перемены начались, – пробормотал он себе под нос.

* * *

Клод с интересом наблюдала за коронацией, о которой имела весьма смутные представления – да и зачем ей было? Разве думала она, что когда-нибудь увидит всё это своими глазами.

Ритуал её завораживал своей особенной медлительной важностью, долгими молитвами и красотой. Клод наблюдала за действием в целом, и ей одинаково нравилось и то, что происходило у алтаря, и то, что она видела вокруг. Лица, повернутые в едином порыве, с одинаковым вниманием следящие за каждым шагом церемонии, одухотворённые без притворства, потому что и самый заядлый циник притихнет в минуты, которые так торжественны и редки! Знамёна, блистательные наряды, начищенные доспехи – всё было вызвано к жизни и существовало сейчас для одного единственного акта, который здесь, в соборе, казался Клод особенно значительным. И, если она по-прежнему полагала, что нет на свете такого, ради чего стоило затевать войны и истребления огромного количества людей, то вся эта роскошь и пышность молитв были вполне уместны при возложении золотого обруча на голову одного человека, потому что весь акт коронации дарил надежду на то, что безумия войны прекратятся, хотя бы на одну какую-то часть.

Шарля, между тем, обряжали в рыцарские доспехи.

Когда Рене Анжуйский, совершенно неузнаваемый в этом торжестве, склонился, чтобы надеть на дофина золотые шпоры, как символ его новых военных обязанностей, Клод вдруг вспомнила другое такое же действо, связанное с Жанной. И в голове её словно открылась целая анфилада дверей, уводящая дальше и дальше от настоящего – в тот давний день, когда они с Жанной впервые пошли к Дереву Фей вместе.

Сердце сжалось.

До сих пор Клод не оглядывалась назад. Боялась, что прошлое, своими утратами и сожалениями, совсем её ослабит. Но сейчас всё произошло против воли, пугая слезами – этими первыми признаками той самой слабости – которые неудержимо потекли по щекам.

Всё изменилось незаметно, изменилось очень сильно! Если путь свой они с Жанной начинали идя бок о бок по одной стезе, то теперь их дорога словно раздвоилась, а сами они, хоть и кажется, что идут рядом, всё же расходятся, потому что Бог весть когда пролегла между ними колея, и она всё шире и шире. Война ли тому причиной, или мужские заботы и обязанности, которые Жанна надела на себя, как те же доспехи, и так же уверенно в них обжилась, или, может быть, близость к людям, которые считают, что вершат судьбу этого мира, но ломают его, словно капризные дети, которые рвут игрушку друг у друга из рук? Видимо, не зря, не зря предупреждал их Карл Лотарингский! Он не просто предвидел – он всё это знал! Как знал и то, что порознь им не спастись, поэтому и отнёсся так необычайно тепло к Клод. Вероятно, почувствовал в ней то самую бессмертную душу, способную не поддаться козням этого лукавого двора и увести Жанну обратно, к Дереву Фей.

Клод осмотрелась вокруг. Раньше она не знала, имеет ли право советовать Жанне, как ей поступать дальше. Но теперь, глядя на окружающие лица, поняла – одной надежды всем этим людям слишком мало. Нужно что-то большее, и она, Клод, кажется знает, что это должно быть. И уверена, что сделать это большее может только Жанна, которой она поможет всё понять.

По крайней мере, обязательно попытается.

Наступало время помазания.

* * *

Дофин медленно снимал надетые только что доспехи, чем, согласно ритуалу, демонстрировал свою готовность сменить общественное положение и стать не только королём-рыцарем, но и королём-священником. Он распустил серебряный шнурок на тонкой шелковой рубашке, надетой на него после пробуждения, и обнажил грудь и плечи. Принятый от архиепископа Жуайез