тапочки, пошла на кухню и вылила в раковину лиловый раствор марганцовки. На обратном пути прихватила с этажерки книгу потолще, уютно устроилась под тяжёлым одеялом, читала и ела мандарины, разламывая их заранее на дольки. Мандарины были нежные, прохладные, и Люба съела их все подряд.

Зазвонил телефон, мама спрашивала:

— Ну как ты? Ноги тёплые? Котлеты ела? Горло полоскала?

— Всё хорошо, мам, — сказала Люба. Мама беспокоилась, и Люба сразу простила ей утренний строгий голос.

— Что тебе принести? — спросила мама. У здоровой она бы никогда не спросила так. — Может, вкусненького чего-нибудь?

— Ничего не надо, — великодушно ответила Люба. Оказывается, быть великодушной тоже приятно.

Незадолго до маминого прихода Люба завязала горло. Получилось не так, как у мамы, повязка держалась криво, клочьями торчала вата. «Ничего, как будто сбилась за целый день, — успокоила себя Люба. — Зато молоко выпью по-честному».

Она взяла стакан, но молоко было затянуто сморщенной пенкой. Пить молоко с пенкой Люба не могла, даже когда мама была дома. Пришлось опять пойти в кухню и вылить молоко Барсику.

Ничего нельзя вернуть

Школа показалась Любе просторной, гулкой и непривычно чужой. И ребята в классе как будто стали другими за это время: слишком много кричали, бегали. У Любы немного закружилась голова, она села за парту и сидела молча. И почему-то подумала, что никогда, совсем никогда Белка не заглянет к ней в класс. А Белка и прежде никогда не приходила — стеснялась, да и училась на другом этаже. И Люба никогда не заходила к ней. А теперь подумала, что не заходила, а могла зайти на любой перемене, сунуть голову в дверь и крикнуть: «Белка! Это я пришла!»

А Белка бы обрадовалась и вышла к ней. А теперь её нет насовсем. Пока болела, Люба почти не думала про Белку. Тяжёлые мысли вытеснялись из сознания, — они были рядом, но Люба их не пускала, отгоняла. Теперь они пришли. Любка сидела одинокая, хотя класс был полон шума, смеха.

— Это тебе, — сказал суровый голос, и Митя положил перед Любой длинную, как карандаш, конфету в полосатой бумажке. Красно-белые полоски нарядно сияли, Люба смотрела на конфету и не брала её, только смотрела. От слёз конфета отбрасывала в разные стороны лучи, белые и красные. — Ты бери, бери, у меня ещё есть.

Зазвенел звонок. Дверь раскрылась, и вошла Вера Ивановна. Она постояла у стола, посмотрела на всех по очереди. Люба тоже смотрела на всех, на кого смотрела Вера Ивановна. Денисов мнёт промокашку. Панова листает учебник. Длинный Никифоров вытянул шею и сидит смирно — боится, что ему сделают замечание. Сонино место пустое. Вера Ивановна посмотрела на Любу немного дольше, чем на других, и улыбнулась глазами:

— Поправилась? Вот и хорошо.

Обыкновенные слова. Но Вера Ивановна редко говорит ласково. А сегодня говорит, и Люба благодарна ей. Все заёрзали, повернулись к Любе и посмотрели на неё, но ничего не сказали, потому что не знали, что сказать. Тут дверь открылась, и влетела Соня. Она дышала тяжело и в такт дыханию качала головой — видно, мчалась бегом полдороги.

— Вера Ивановна, можно войти?

— Сядь, — сказала учительница почти не сердито.

Люба подумала, что в другой раз опоздавшему так легко бы не отделаться. Сегодня Вера Ивановна была особенная.

— Начнём урок. Митя пойдёт к доске.

Соня повернула голову и смотрела на Любу. Глаза у неё печальные, добрые. Люба покивала Соне. А Вера Ивановна сказала:

— Соня, не вертись, сядь как следует.

День был долгий, он тянулся и тянулся без конца. Люба давно уже дома, сделала уроки, а на улице всё ещё светло. Она сидит и смотрит в окно. Гулять мама не велела, сказала:

— До школы и назад — на сегодня хватит свежего воздуха.

Люба не стала спорить. Дома тоже хорошо. За окном идёт снег, ложится на жестяной подоконник, залетает в форточку Ольги Борисовны. Идёт по двору Славка Кульков. Подошёл к самому окну и прижался носом. Разглядел Любку и показывает язык. Не обидно показывает, а чтобы повеселить. И пальцем выманивает: «Выходи». А Люба трясёт головой: «Нет». Славка постоял у окна, подумал-подумал, да какой разговор через двойную раму? И пошёл. Оглянулся напоследок и опять показал язык. Любка поняла: он хочет, чтобы она знала, что он уходит не потому, что плохо к ней относится, а просто — чего ж под окном стоять! Опять Люба смотрит, как идёт снег. Лёгкие снежинки не хотят опускаться на землю, кружатся, мечутся у самого асфальта. Зарокотало что-то, въехал во двор грузовик, серый, недавно окрашенный. Остановился напротив окна, вышел из кабины человек в синей кепке с большим козырьком, откинул задний борт и ушёл в подъезд. А через некоторое время вместе с Дмитрием Ивановичем вынес во двор пианино. Пианино погрузили на машину. Дмитрий Иванович стал весь красный, а дядька ничего. «Увозят Белкино пианино», — подумала Любка, и сердце защемило опять. Потом около машины появилась гречанка Елена Георгиевна, на плечи её был накинут белый шёлковый платок с длинными кистями. Она стояла, гордо подняв голову, что-то говорила Дмитрию Ивановичу, не глядя на него, а глядя вверх. А Дмитрий Иванович кивал. Пришёл Мазникер, как всегда торопливый. Он постоял, посмотрел, как снег падает на пианино, и ушёл. Дмитрий Иванович и дяденька в кепке вынесли знакомый комод и затащили его в кузов, положили ящиками вверх. Мазникер вернулся: он нёс в руке серое байковое одеяло с чёрной полоской по краю. Мазникер неловко вскарабкался на машину и заботливо укрыл пианино. Потом долго и трудно грузили шкаф. На улице шкаф казался маленьким, а дома он занимал полкомнаты и был похож на толстую стену. Грузили кровати, какие-то узлы. Белкины родители уезжали навсегда. Куда? Любке было всё равно. Они уезжали отсюда — от комнаты, где жила Белка, от двора, где Белка гуляла, от Любы, с которой она дружила. Больше всего от Любы, Люба это понимала. Она всё это время боялась встретить Ольгу Борисовну, потому что было совсем неизвестно, что тогда делать. Теперь никогда не встретит. Ольга Борисовна вышла из подъезда в расстёгнутом пальто, лицо у неё было больное и старое. Дядька в кепке подсадил