— Нет. Я ему только яйца отбил. Но он держал над головой здоровенный булыжник, и тот упал ему на плечо. Я слышал треск, оно вроде как сломалось, будто тростинка.

— Где это произошло?

Я показал, ткнув пальцем через плечо.

— Кажется, этот булыжник еще и оторвал ему ухо, — добавил я. Он явно хотел узнать, много ли там было крови, и с минуту расхаживал взад-вперед, глядя на нас сузившимися глазами. В конце концов Павлос остановился и провел руками по лицу.

— Ну ладно, так и быть, — вздохнул он. — Ты останешься здесь. Не думаю, чтобы этот безумец вернулся, и маловероятно, что здесь обнаружатся другие, ему подобные. Но я принесу тебе кое-что более подходящее, чем твой ножик, Петрок. — И он указал на Шаук. — Ты умеешь стрелять из лука? — Я кивнул, так как и в самом деле умел. В аббатстве я очень неплохо стрелял, хорошо попадал по мишеням, установленным возле реки для развлечения и упражнений, поскольку монахам нередко приходилось выступать с оружием в руках, чтобы согнать очередных захватчиков с принадлежащих аббатству земель. — Вот и хорошо, — с сомнением в голосе продолжал Павлос. — Я договорюсь с капитаном о сигнале. Но если ты заметишь поблизости любого чужака, стреляй, чтоб поразить насмерть, а потом бегите к судну. Поклянись, что так и сделаешь!

— Клянусь! — кивнул я.

— Да не стану я ни в чем клясться! — заявила Анна упрямо. — Но сделаю так, как скажет Петрок; до сих пор он мне хорошо помогал. — И победоносно посмотрела на Павлоса, задрав свой изящный, тонкий носик.

— Ну слава Богу! — сказал грек и снова истово перекрестился. — Я скоро вернусь.

И почти побежал вниз по склону холма. Я чувствовал рядом с собой присутствие Анны, слышал ее смех, тот самый, что мешал мне утром купаться.

— Павлос — хороший человек, — сказала она. — Только трясется надо мной, как старая курица. У него привычки дворцового стража, и он никак от них не избавится, так же как я не могу избавиться от привычки над ним подшучивать. У меня тоже сохранились дворцовые склонности.

— А где он, твой дворец? Твой дом? — спросил я, уловив печаль в ее голосе.

— В Никее, в Малой Азии, в той ее части, что мы называем Анатолия, — ответила она и посмотрела на меня вопросительно: — Ты знаешь, где это?

— На восточном побережье Mare Mediterraneum[40], — ответил я. — К северу от Святой земли, на восток от Византии.

— Отлично, отлично! Ты, оказывается, человек ученый. Мой девонширский рыцарь, да у тебя, видать, более глубокие познания, чем море Мрака! — насмешливо произнесла она. — Но ты ведь не среди этих головорезов научился всей этой географии?

— Ты права, — ответил я, все еще следя за уменьшающейся фигурой Павлоса, торопливо пересекающей пляж. Вот он достиг корабля и скрылся за его корпусом. — Однако, моя прекрасная дама, на борту «Кормарана» очень немногое является тем, чем представляется взгляду. Например, связки китового уса.

Она недовольно засопела — весьма неожиданная реакция — и, взяв меня за руку, заставила сесть на вереск рядом с ней. А сама откинулась назад и скрестила ноги, как портной за работой. Чувствуя себя крайне неуклюже, я встал на колени, словно на молитве.

— Ты по крайней мере и впрямь не то, чем кажешься, — сказала она. — Слишком мягкий, слишком добрый. Да-да, я знаю… — Тут она подняла руку, как бы предваряя мои протесты. — Ты бесстрашен, я сама видела. Но ты не такой, как они… не пират, ведь они же пираты, не правда ли?

— Торговцы, — пробурчал я. — Купцы.

— О, что за вздор! Де Монтальяк — сущий мошенник, что вдоль, что поперек. Настоящий волк! Но джентльмен, надо признать.

— Более того, — сказал я. — Они все… ну, большинство — хорошие, добрые люди. Спасли мне жизнь и приняли к себе, как давно потерянного и вновь обретенного брата.

— Господи! Оказывается, на этом корабле плавают сплошные спасители чужих жизней! Гильдия спасителей! А от чего они тебя спасли?

— От одного человека… — неуверенно прошептал я. — От виселицы, которая грозила мне за то, чего я никогда не совершал. — Я опустил голову под впечатлением тяжких воспоминаний.

— Мир, Петрок, мир. Я люблю насмешничать, но сердце у меня доброе. Послушай. Еще довольно рано, чуть за полдень, и нам тут долго предстоит сидеть, на этом холме. Раз уж я попала в среду торговцев, — тут она вытянула ногу и ткнула меня в бедро грязным пальчиком, — то продам тебе свою историю в обмен на твою. Готова поспорить, для тебя это будет выгодная сделка. Хотя посмотрим. Ну как, согласен? Да или нет?

Я задумался. Мне не слишком хотелось ворошить свое темное прошлое. Длительное морское путешествие несколько залечило мои душевные раны, хотя я все еще ощущал присутствие сэра Хьюга где-то на задворках памяти, он все время там мелькал, как в мерзком тумане. Но сейчас, глядя на эту девушку, холодно смотревшую на меня из-под своих круто изогнутых бровей, и дальше, за нее, на странный берег, где нас обоих бросило друг к другу, я понял, что очень хочу рассказать кому-нибудь свою историю — всю целиком, а не отдельные отрывки, о которых успел обмолвиться в разговорах на борту «Кормарана». Только капитан знал ее целиком, а сообщить тайну капитану было все равно что доверить ее глубокому темному колодцу, который и так уже хранит множество других печальных секретов.

— Хорошо. С чего начать? — спросил я.

— С самого начала, естественно, — ответила она.

Ну я и рассказал ей о себе все, начиная с самого детства на вересковых пустошах, — о переезде в аббатство, потом в мрачный Бейлстер, обо всей крови, что была там пролита, о побеге в Дартмут — и в конце концов дошел до того, как оказался здесь, на этой скале в океане. При этом обнаружилось, что я уже спокойно могу говорить об убийстве Билла, хотя руки мои при этом начали дрожать и я обрадовался, когда явился Павлос и перебил меня, вручив длинный лук и колчан с отличными стрелами, оперенными гусиными перьями. Он встал, изучая ситуацию: уперев руки в бока и явно измеряя глазами дистанцию между своей драгоценной Vassileia и ничтожным мной. Как будто удовлетворенный, Павлос оставил нас в покое и убрался. После чего мой рассказ беспрепятственно дотащился до конца, до этого острова, до того как я услышал смех Анны, принесенный ветром. Закончив, я поднял глаза, потому что до того смотрел себе на ноги, увлекшись, несмотря ни на что, собственной историей, продолжения которой вовсе не желал. Анна смотрела прямо на меня, поеживаясь, словно от холода, хотя солнце пекло немилосердно. Глаза у нее покраснели.

— Как много горя в этом мире, — пробормотала она. — И как мало, кажется, Всевышний заботится о своих созданиях.

Я открыл было рот, чтобы ответить, но слов не нашлось. Она прикоснулась к самой болезненной точке в моей душе — к пустому месту, где раньше была моя вера. Я еще подумал, что это, видимо, уже написано у меня на коже, как у прокаженного, но тут Анна сжала мою руку.