следом за бодрой пожилой женщиной, тянувшей за собой сумку-тележку, из которой одуряюще пахло яблоками.

Трещину, что в тот день возникла в их с Ленкой отношениях, обе предпочли не замечать. Постепенно она затянулась, зашлифовалась наждаком повседневных забот, сгладилась совместной работой, подарками к Новому году и дням рождения детей. Но с тех пор Катя стала замечать, что Ленка тщательно взвешивает слова, говоря о личном. Она, прежде отсыпавшая их щедро, «с походом», как нежадный рыночный торговец, теперь стала кем-то вроде лаборанта, точно знающего, сколько нужно отмерить каждого вещества, чтоб химическая реакция не стала непредсказуемой. Поначалу Катю это расстроило, но потом она привыкла: непосредственность ушла, зато прибавилось предсказуемости и спокойствия.

А в тот день, когда Ленка, не желая того, ударила по больному, Катя наконец решилась разобрать мамин шкаф. Внутри у нее так саднило, прикасаться памятью к прошлому было так мучительно, что, казалось, хуже уже не станет. Казалось, что путь от этой боли можно проложить только в одном направлении: к исцелению, медленному, но неизбежному – если выбираешь жить, как выбрала Катя.

Шкаф, узкий и высокий, по-прежнему стоял в бывшей маминой, а теперь Ташиной комнате, только теперь не у окна, а втиснутый в угол. Но хорошо, что он тут был. Хорошо, что неподалеку спала и играла Таша, что рядом с вместилищем прошлого стояли, сидели, валялись кучами ушастые зайцы, мохнатые медведи, глазастые пупсы, обломки стен недостроенных или разрушенных замков.

Мамины вещи в этот шкаф спрятали, похоже, давно, во времена Катиного беспамятства. Кто это сделал, тетя Тамара или Валька, Катя не знала, как до сих пор не знала, не понимала, что с ней происходило в те два года. Выискивала в интернете симптомы клинической депрессии, психозов и прочих душевных расстройств, пугалась похожести проявлений, удивлялась и радовалась непохожести. Умоляла высшие силы, в которые не верила, чтоб этого не повторилось. Уверяла себя, что повториться не может: у нее есть Таша, а значит, как бы близко Катя ни подошла к краю, она не упадет, удержится за Ташины руки, за ее тепло, за весь большой и уютный мир, созданный ради нее – и ею тоже.

Частью этого мира оставалась и мама, напоминала о себе каждый день: купленными когда-то чашками и ложками, простынями и полотенцами, бытом, устроенным ею удобно и разумно, без излишеств, но и без нелепого аскетизма. А сама Катя в последнее время слишком обросла барахлом, не в последнюю очередь благодаря Ленкиным дарам, принесенным для Таши. И это было еще одной причиной, по которой стоило разобрать шкаф: пора уже собрать в одном месте детские вещи, распиханные сейчас по всей квартире.

Ташу Катя уложила в своей комнате, и дочь пришла от этого в такой восторг, что никак не могла угомониться, подпрыгивала в кровати даже лежа. Потребовала пить, попросилась писать, обниматься, любимую собачку и маленькую подушечку для нее, сказку, сказку и… Пришлось включить строгий голос, прилечь рядом, обнять и умудриться не заснуть. Через десять минут Катя, поеживаясь от внутреннего озноба, вошла в Ташину – мамину – комнату.

Сначала свет, весь, что возможен. Пять рожков люстры, бра, лампа на потертом, но крепком письменном столе. На его боках еще сохранились остатки наклеек от жвачки «Love is…», но уже видны следы и Ташиных любовей – к пластилину и фломастерам.

Свет. Он должен быть ярким, как в сериалах о медицине. Вы связаны с пациентом кровными узами? Вы не имеете права его лечить. Но что же делать, если больше некому, если ты сам – и хирург, и скальпель, и больной, лежащий на операционном столе, погруженный в беспощадную холодную белизну…

Маминых вещей оказалось необъяснимо мало: две полки с одеждой, одна с бумагами. Куда делось остальное? Вынес на помойку Валька? Забрала тетя Тамара? Или сама мама, зная о скором и неизбежном, выбросила, продала, отдала на благотворительность? Лучше бы сама.

Брюки. Юбки. Шарфы. Пара свитеров, один – голубой, с высоким воротом, Катя мечтала присвоить и несколько раз, будучи подростком, надевала на тусовки. О самом первом разе мама узнала, расстроилась из-за затяжки на видном месте, попросила больше не брать. Катя не послушалась, конечно. И тогда, и потом, и еще раз… Невозможно его выбросить. Ну невозможно же! И его, и все остальное. Она просто разберет, постирает то, что нужно постирать, сложит в пакеты и припрячет на потом, на много лет после сегодняшнего дня, на вспомнить, обнять, почувствовать запах или придумать его. А голубой будет носить. Как можно чаще. И смотреть на то место на рукаве, где была вытянута нить, и трогать ее пальцами, и вспоминать. Катя всхлипнула, сглотнула, с силой потянула воздух носом. Нет. Не надо плакать. Сегодня – не надо. Когда-нибудь потом.

Полка с бумагами. Старые счета. Инструкции к духовке, телевизору, утюгу. Катины медкарты, результаты анализов, черная матовая пленка – рентген лодыжки в двух проекциях. Правой, кажется? Правой, да. Катя невольно пошевелила ногой. Она и забыла уже о той травме. Ей было тринадцать. Подвернутая на физкультуре нога раздулась так, что стала похожа на подушечку для иголок, и мама очень боялась, что перелом, но его не было, только растяжение связок. Болело долго, а сейчас уже совсем не болит. Нога – не болит.

Альбом. Очень старый, с зеленой плюшевой обложкой, который Катя в детстве любила гладить как кота. Фотографий внутри не так уж много, только те, что относятся к маминой жизни-до-Кати.

А вот она, единственная фотография, где маленькая Ирочка с родителями. Девочка лет пяти, худая женщина с тающей улыбкой, мужчина с напряженно сжатым, каким-то неровным ртом, похожим на скрученный в трубочку высохший лист. Мама почти ничего не говорила об этих двоих: «Отец был… сложным. А мама доброй. Но это все уже давно неважно. Это было в жизни-до-тебя». Она и о себе рассказывала немного. Смотри теперь, Катя, придумывай мамину жизнь, втиснутую в рамку из двух дат, до боли узкую рамку.

И снова девочка Ира, на парадной фотографии из детского сада. Бант, кружевной воротник на синем платье, испуганные глаза.

Первоклассница. Белый шар из собранной на нитку капроновой ленты, огромный, размером почти с голову, на которую он прицеплен чуть косо. Снова кружевной воротник, теперь на коричневом платье – залог единообразия и единомыслия, признак честной бедности, обязательной для всех.

Старшие классы. Белый передник с «крылышками», наследие гимназисток, прилежных и не очень, убитых, умерших от тифа и голода, переодевшихся в рабочие блузы и красные косынки, утонувших в котле с бурлящим варевом из революций, войн, общесоюзных строек.