class="p1">Комсомольский значок. Спортивная форма: белый верх, черный низ. Косы, челки, стрижки, кудри. Улыбки, гримаски, тайком подведенные веки, накрашенные вопреки всем запретам губы. Показная разочарованность во всем – и тайная уверенность в собственном всемогуществе в самом прямом смысле этого слова.

А это уже институт. И тетя Тамара, совсем юная, непривычная, не похожая на нынешнюю. Смешливые глаза, пухлые щеки, тесноватая кофточка с рукавами-фонариками. И точно Фундикова, как есть Фундикова! Мама тут тоже улыбается, а на следующей фотографии – нет. Очень серьезная, даже как будто грустит. Несколько парней в кадре, один, тот, что как-то слишком, почти неправдоподобно хорош собой, смотрит на Иру Глажину. Влюблен, конечно. Может, именно он?.. Нет, вряд ли. Слишком много лет прошло с окончания института до того дня, как на свет появилась Катя. «У тебя нет отца, – бесстрастный голос, отстраненное лицо, сложенные в крепкий замок руки. – А человек, который… участвовал в процессе твоего создания, какая разница, кем он был, кем работал и как его звали? Просто биологическая необходимость. Тем более что никакого ЭКО тогда, кажется, еще не было».

Ладно, мам. Пусть так. Биологическая необходимость – это я понимаю. Может, когда-нибудь я то же самое скажу Таше: ну сама подумай, какая разница, кем он был, как его звали и куда он делся? Да, именно так и скажу. Если не сумею придумать лучшего объяснения и оправдания – себе и ему.

А на полках уже почти пусто. Кипа каких-то листов, плотная, слежавшаяся, как прошлогодние листья; за ней – сверток. Катя сунула руку в сумерки шкафа, куда едва проникал свет, вытащила, растянула узкую горловину белого пакета. Из шуршащего пластика хлестнуло по глазам голубым, лазурным, сапфировым!.. Катя отдернула руки, отшатнулась, едва не упав. Пакет с оглушающим жестяным треском упал, лег на слепящий бликами паркет, продолжая светить с пола неживым синим глазом.

Она еще час, как помешанная, таскала по всей квартире сверток, в котором лежал скомканный, утрамбованный до почти каменного состояния «трансформер» – то ли платье, то ли юбка, то ли шарф. В какой-то момент обнаружила себя сидящей на кровати, рядом со спящей Ташей. Потом пошла на кухню, открыла дверцу шкафа под мойкой, но так и не решилась бросить пакет в мусорное ведро. Тогда она вышла в прихожую, переобулась в кроссовки, вставила ключ в замок и даже один раз повернула, но в спальне вскрикнула Таша. Катя распахнула дверцу шкафа удивившими ее саму движениями, похожими на боксерские удары, вбила сверток в темную глубину, как можно дальше, дальше, дальше, через фанеру, через штукатурку и кирпич, на улицу, в никуда! И пошла убаюкивать дочь, отгонять от нее ночной кошмар – словами, объятиями, собственной силой сопротивления смерти и темноте, силой, растущей с каждым днем.

Стопку рисунков (а там, на полке, осталось именно оно, собрание всех Катиных художеств, примерно с ее трех лет) она достала из шкафа на следующий день, точнее, снова почти ночью. Перебирала по одному, удивлялась, хихикала, сердилась – «уж это можно было и не хранить, уродство какое!» Но мама, кажется, не выбросила ни обрывочка, ни клочка.

Как рано, оказывается, Катя начала рисовать. И сама уже забыла. Но точно помнится, что мама этому радовалась. Подсовывала бумагу и карандаши, не ругала за разрисованные обои и шкафы. Когда Кате было лет семь-восемь, она «украсила» мамину белую блузку: изобразила на ней цветы и ягоды. Советская гуашь и китайский хлопок подружились так крепко, что блузке пришлось переквалифицироваться в половую тряпку. Мама не особо расстроилась или просто не подала виду, а спустя какое-то время предложила Кате поступить в художественную школу. Близко к дому ничего серьезного не нашлось, только кружок в Доме пионеров, куда принимали всех подряд без каких-либо экзаменов.

Преподавал живопись Петр Петрович – серьезный до угрюмости и занудный до невменяемости невысокий мужчина предпенсионного возраста. Сейчас Катя уже не помнила, какое у него было образование, но в то время Петр Петрович любил перечислять свои достижения и козырять именами, ничего не говорившими его подопечным: «Я учился там-то, меня ценил такой-то, моими картинами восхищался сам…» Но ни одной собственной картины Петр Петрович так и не показал ни разу за два с половиной года, потраченные Катей на занятия в кружке. Зато за это время в просторном кабинете с огромными окнами (рамы которых были столько раз окрашены, что потеряли все углы и стали казаться мягкими) значительно прибавилось гипсовых шаров, пирамид, конусов, пыльных тряпок. Перед каждым занятием Петр Петрович любовно выкладывал из них композицию, а после ходил за спинами учеников и тыкал карандашом в ватман: «Светотень, Глажина! Светотень! А перспектива? Где перспектива? И что за штриховка? Это разве штриховка? Это каляки-маляки, а не штриховка!»

Катя, которая мечтала рисовать цветы и деревья, жуков и божьих коровок, нарядные домики с расписными ставнями, а лучше всего – забавных зверушек, через полгода взмолилась: «Ма, я не хочу туда ходить. Скучно там. Этот Петр Петрович только и твердит, что главное – техника, что художник без техники – это самолет без мотора или пушка без снарядов. Мам, мне вообще кажется, что он не художник никакой. Он больше похож на генерала из фильма про войну. Командует все время: встать, сесть, смирно. И рисуем мы только гипсовые фигуры, больше ничего!» Но мама уговорила потерпеть, сказала, что техника – это важно и что зверушек можно рисовать дома.

Таких разговоров было не два и не три, но после случая с конкурсом Катя, тогда уже почти подросток, взбунтовалась и категорически отказалась ходить в кружок. Ее работу забраковали, не выбрали для участия в районном смотре юных художников, и она была возмущена до предела: «Все наши сказали, что мой рисунок круче всех! Даже Инга, которая у нас самая вредная, признала, что я нарисовала лучше, чем она, а этот… Петр Петрович! – Катя с такой силой сжимала губы, произнося имя педагога, что они заболели. – Сказал, что таких зверей не бывает! Не пойду я туда больше!»

Придирки и вечное недовольство Петра Петровича отбили у Кати желание рисовать на несколько лет. Всякий раз, доставая из ящика стола бумагу и карандаши, она будто слышала его ехидный голос: «Глажина, и где это, интересно, ты видела таких мышей? В бреду? Что за глаза у нее? Она бешеная? И голова у нее больше туловища, так не бывает. Возьми энциклопедию, посмотри, как выглядит мышь-полевка. А то развели тут, понимаешь, абстракционизм, анимализм и примитивизм разом!»

Зато в школьных и институтских тетрадях, на