– За что мне такое!

Ночью Плотникову казалось, что чья-то рука в железной перчатке схватила его за сердце и выдавливает из него непрерывную боль.

Сердце, как кусок резины, сжималось и разжималось, и в нем от железных пальцев оставались вмятины.

Он помнил, как на авиационном заводе посетил цех, где самолеты испытывались на прочность. Крылатые машины были заключены в стальные рамы, похожие на дыбы. На их крылья, шасси, фюзеляжи оказывалось непомерное давление. Рычаги гнули шпангоуты, выкручивали стойки, продавливали обшивку. Машины скрипели, стонали, вздрагивали. Их мучили, пытали, и эта пытка продолжалась и днем и ночью. Плотников чувствовал себя таким самолетом, которого выловили из неба, где он совершал вольный полет, поместили в камеру пыток и в тусклом свете ламп мучают, не дают умереть, обрекают на непрерывную боль. Он пытался вырваться из застенка, вернуться туда, где было небо, скорость, работа могучих двигателей. Но стальные скобы держали его на дыбе, и он стонал от нестерпимых страданий.

В Глобал-Сити, в зеркальной мечети, встретились Головинский и пресс-секретарь Луньков. Местом общения была гостиная, украшенная бирюзовыми изразцами, состоящая из нескольких ярусов. На каждом ярусе размещался зимний сад, тропические лианы свисали вдоль стен глянцевитыми космами, напоминая о висячих садах Семирамиды. Головинский и Луньков сидели на мягких табуреточках, изукрашенных резьбой и лазуритом. Головинский просматривал кардиограммы, на которых сердце Плотникова оставило рваный страдающий след.

– Великолепно, Петр Васильевич. Так хороши, что хоть выставляй в Галерее современного искусства!

– Врач говорит, что болезнь приобрела такую динамику, что уже необратима.

– Еще маленький толчок, крохотное усилие, и произойдет взрыв! – Головинский весело всматривался в синусоиду и всплески, и казалось, что его волнистый нос воспроизводит прихотливые линии.

– Это убийство, которое не оставляет следов, – произнес Луньков, сравнивая пробегавшую вдоль носа волну с кардиограммой. – Этот метод нужно преподавать в разведшколах. Нам его не преподавали.

– Он уже преподается, Петр Васильевич. Называется «Метод бесконтактного устранения». Все эти старомодные снайперы, фугасы, яды уступили место методикам, перед которыми бессильны любая охрана, любая служба безопасности. То, что мы проделали с Плотниковым, можно проделать с президентом. Гибель настигнет его за кремлевскими стенами, не поможет тройное кольцо охраны, верные телохранители. Вы исследуете тайный волновод, соединяющий его сердце с внешним миром, и запускаете волну смерти.

– Восхищаюсь вами, Лев Яковлевич. Нас в разведке этому не учили.

Маленький фонтанчик мерцал струйкой воды, которая опадала в бассейн, выложенный агатами и яшмой. В бассейне плавали ленивые красные рыбы с вуалевыми хвостами, смотрели из воды выпуклыми глазами.

– Вы прекрасно поработали, Петр Васильевич. Здесь нам больше делать нечего. Одни гробы. Готовьтесь к переезду в Европу.

– Мне казалось, Лев Яковлевич, что здесь, в губернии, только начинается наша работа. Место, как говорится, расчищено. Теперь вы его займете. Можно начинать компанию по избранию нового губернатора.

– Петр Васильевич, неужели вы могли подумать, что мне интересна эта унылая губерния? Ну, убрали одно ничтожное насекомое, неужели мне ползать вместо него?

– Каковы ваши планы?

– Я забираю вас с собой в Европу. Там работает «Агентство ближневосточных проблем». Это закрытый центр, который участвует в трансформации ближневосточного региона. В этом регионе скоро исчезнут одни границы и будут прочерчены другие. Исчезнут одни страны и появятся другие. Испепелятся одни города и на их месте возникнут небывалые мегаполисы. Там начинаются огромные преобразования.

«Великая шахматная доска», о которой говорил Бжезинский, превращается в «великую гладильную доску». По этому региону пройдется раскаленный утюг, который разгладит все складки. Война, разведка, «цветные революции», «бесконтактные устранения». А в итоге нефть. Хочу, чтобы вы возглавили один из департаментов. Вы прекрасно себя проявили и достойны высокой роли.

– Что это за роль, Лев Яковлевич?

– Расскажу, когда сядем в самолет и забудем об этой губернии.

Красно-золотые рыбы подплывали к поверхности и смотрели на Лунькова выпуклыми глазами. Струйка воды таинственно журчала. Луньков был зачарован колдовскими словами Головинского. Благоговел перед его могуществом. Счастливо подчинялся его воле. Был готов служить ему нераздельно.

– Еще одно распоряжение, Петр Васильевич. – Головинский приблизил пальцы к своему заостренному носу. Но не касался его, ибо на самом кончике пульсировал едва заметный пузырек плазмы – признак интеллектуального возбуждения.

– Какое распоряжение, Лев Яковлевич?

– Через неделю у губернатора день рождения. Это особый день в жизни человека. В нем оживает младенческая память, вспыхивают звезды, которые горели над его колыбелью, оживает пуповина, связывавшая его с матерью и всем остальным миром. В этот день человек беззащитен. Его пупок открыт для внешних воздействий. Вот поэтому в день рождения человек собирает гостей, принимает от них подарки, слышит поздравления, восхваления, которые укрепляют его жизненные силы. Но если в этот день случается несчастье, все силы зла, все черные энергии ударяют ему в пупок и губят его, иногда убивают. Вы меня понимаете, Петр Васильевич?

– Нет, – растерянно произнес Луньков. Он смотрел в бассейн, где плавали медлительные рыбы. Приближались к поверхности, хватали воздух большими немыми ртами, словно что-то хотели сказать Лунькову. И возникла пугающая догадка, что эти рыбы были когда-то людьми, провинились перед Головинским. И тот превратил их в рыб. Теперь они томятся в своей немоте, силятся что-то поведать своими безгласными ртами, смотрят на Лунькова выпуклыми страдающими глазами.

– Поясняю, Петр Васильевич, – с легкой досадой произнес Головинский, раздражаясь недогадливостью Лунькова. – Если в день рождения Плотникова случится нечто, что причинит ему зло, то волна тьмы устремится к нему, вонзится в пупок и сокрушит. Тем более что он уже почти мертв. Теперь вы поняли?

– Кажется, да, – прошептал Луньков. – Кто-то из близких Плотникова должен умереть, как умер его сын.

Большая красная рыба колыхалась в бассейне, ловила воздух, хлопая квадратным ртом. Смотрела на Лунькова страдающими глазами, словно хотела предостеречь, уберечь от той участи, которая постигла ее.

– Вот именно, Петр Васильевич, вот именно! – Головинский улыбнулся, и в его улыбке было что-то детское, наивное. – Теперь подумайте, кто?

– Не знаю. Может быть, его супруга? – пролепетал Луньков, чувствуя, как его затягивает мутная тьма.

– Ну что вы! Его жена обречена, и он свыкся с мыслью о ее смерти. Думайте дальше, Петр Васильевич.

– Может быть, его возлюбленная Валерия Зазнобина?