Река, по которой плыл, одаривала видениями. Некоторые были воспоминаниями и поражали своей подлинностью. Другие были подобны снам, которые когда-то видел и забыл, а теперь они всплывали из забытых ночей.

Он вдруг увидел город, фантастический, небывалый, состоящий из небоскребов. Одни были похожи на искрящиеся кристаллы, другие напоминали прозрачные стебли, третьи казались огромными резными листьями папоротника. Один небоскреб был как плавник огромного дельфина. Другой – как хрустальное птичье перо. Все переливались в ночи, меняли цвет, были увенчаны коронами, венками, плюмажами. Трепетали рекламы на неизвестных языках, бежали огненные строки, в которых мерцали необычные письмена. Кирилл любовался городом, вспоминал сон о нем. Город вдруг взлетел, превратился в волшебную птицу, ту, что он увидел когда-то в детстве на краю ржаного поля, и канул, оставив гаснущий след.

Кирилл был благодарен Тому, кто послал ему этот сказочный сон.

Река омывала гору, и по склону к воде спускалось множество людей. Все были в белых одеждах, мужчины и женщины. У многих мужчин были бороды, на головах женщин были кокошники с жемчугами. Они торопились к реке, чтобы посмотреть на Кирилла. Были ему странно знакомы, словно он видел где-то их любимые лица. Но только не помнил где.

На берегах стояли густые леса. Небо, усыпанное звездами, казалось светлее этих лесов. Из чащи к воде выходили звери, стояли на берегу, – лоси, волки, медведи, дикие кабаны, лисы. Смотрели человечьими глазами, как проплывает лодка. И Кирилл, отпуская их, шептал: «Милые, милые!»

Он лежал, вытянувшись, головой к заостренному носу, ногами к корме. Ему показалось, что вся лодка полна цветов, розы, лилии, гладиолусы накрывают его до самой груди. Он тронул лоб и нащупал на нем тонкий бумажный поясок, но не стал его снимать.

Река расширилась, и берега почти исчезли. Там, куда он плыл, небо начинало светлеть. В лодку к нему вдруг подсели отец и мать, молодые, прекрасные, любящие друг друга. Кирилл испытал к ним такую нежность, такое обожание. Радовался, что теперь все они трое вместе и уже неразлучны.

Он лежал на тропе, не добежав трех шагов до лодки. Рядом горела подбитая боевая машина пехоты. По тропе спускались солдаты в касках.

Кирилла отпевали в кафедральном соборе под синими ангелами. Гроб был полон цветов. От них исходил тяжелый сырой запах. Плотников сквозь слезы видел большую белую лилию с желтой сердцевиной там, где под белым пологом была рука сына. Лицо Кирилла было спокойно, губы твердо сжаты, на тонкой переносице голубела жилка, над белым лбом распушился непокорный хохолок, который так любил целовать Плотников.

В церкви было много народу. Сослуживцы, главы районов, представители деловых кругов, губернская интеллигенция. Печальной церемонией заправлял вице-губернатор Притченко, который несколько раз с состраданием подходил к Плотникову, словно хотел укрепить и утешить в горе. Пришли школьные товарищи Кирилла, и Плотников увидел среди них девушку, которая прежде любила Кирилла, а потом вышла замуж за немецкого инженера. Девушка была в черном, с заплаканными глазами, положила в гроб малиновую розу.

Жена Плотникова Валентина Григорьевна, в черном платье, в черной прозрачной шали, отяжелевшая, с распухшим голубоватым лицом, стояла по другую сторону гроба, рядом с сестрой, которая поддерживала ее, не давая упасть. Сестра, с крупным носом, волевым подбородком, несколько раз грозно посмотрела на Плотникова, запрещая ему приближаться. Плотников и не приближался к жене, которая, увидев его, стала захлебываться, крутить головой, отталкивать от себя воздух, в котором находился Плотников.

Священник отпевал Кирилла, позванивал кадилом, развешивал над гробом синеватые струйки дыма. И Плотников остановившейся мыслью никак не мог соединить белый лоб сына, перетянутый бумажным пояском, лилию над его мертвой рукой и того милого мальчика, что бежал впереди него по картофельной борозде. Оглядывался, словно боялся, что отец отстанет, не поспеет за ним к синим дубам, под которыми они станут искать золотистые желуди.

На кладбище начинали желтеть деревья. Ветер сдувал листья, и один желтый листок упал на лоб сына. Жена сняла листок, прижалась губами к сыновнему лбу и застыла, содрогаясь в беззвучных рыданиях.

Плотников смотрел на рыдающую жену, на рыжую яму, у которой стояли могильщики, на узорную ручку гроба. И был бессилен понять свою несчастную жизнь, в которой случилось непомерное, необъяснимое горе. Он был в нем повинен, что-то неосторожно колыхнул, что породило чудовищную волну, убившую сына. Ум был не в силах проследить все случившееся с того дивного дня, когда сын, ликуя, протягивал ему золотистый желудь, вплоть до этих минут, когда сын, отчужденный, спокойный, лежал под покровом цветов, и в руке его белела могильная лилия.

Сестра жены нежно и властно оторвала Валентину Григорьевну от гроба. Все стали прощаться. Подходили и кланялись. Девушка, бывшая невеста, погладила голову Кирилла и стала кусать себе губы. Плотников обнял под белым пологом твердое тело сына и поцеловал его в хохолок. Гроб подхватили, подвели под него веревки, стали спускать в могилу. Комок земли, который подобрал Плотников, был холодный, каменный. Было слышно, как он ударил о деревянную крышку. Могильщики в две лопаты стали сыпать в яму грохочущую землю, последний краешек гроба мелькнул и скрылся. И, провожая его страстным, слезным, безумным взглядом, жена перевела этот взгляд на Плотникова. Устремилась к нему с истошным воплем:

– Убийца! Ты, ты убил! Убил моего мальчика! Будь проклят! Навеки! – Она кинулась к нему через груду земли, споткнулась, стала падать. Ее подхватили, она билась, захлебываясь в клекоте, разрывая черную шаль. Ее уводили, и могильщики, прервав на минуту свою работу, ровняли могилу, охлопывали лопатами земляной бугор.

Плотников, ослепнув, убредал в глубину кладбища, мимо мраморных надгробий, деревянных крестов, крашенных алюминиевой краской оград.

Его нагнал Притченко:

– Иван Митрофанович, дорогой!

Этот сердечный, слезный голос вице-губернатора разъял жестокие, сжимавшие грудь крепи. Плотников упал на грудь Притченко и зарыдал:

– За что мне такое!

Притченко прижимал к себе его голову, гладил волосы, как это делают, когда утешают ребенка.

В это же время эколог Лаврентьев отправился с грузовиком на городскую продовольственную базу. Там разморозился холодильник и пришла в негодность большая партия рыбы. Лаврентьев дал денег директору базы, и рабочие перегрузили гниющую рыбу из холодильника в грузовик.

Лаврентьев пригнал грузовик к дому губернатора, открыл борт, и скользкая, в гнилой слизи рыба стекла на проезжую часть перед самым шлагбаумом. Лаврентьев кинул на гору зловонной рыбы плакат: «Природа мстит тебе, Плотников» – и укатил.

Когда Плотников вернулся с кладбища, его машина уткнулась в липкое месиво рыбьей чешуи, плавников и недвижных рыбьих глаз.

Он стоял перед зловонной горой, отрешенно повторяя: