И такая же, узкая, страшная, стояла впереди пропасть.

Огарев схватился за сердце – жест, который не простил бы за мелодраматичность ни одному, даже великому режиссеру. Мне всегда думалось, что ломание рук – жест вымышленный или, может быть, смутный отклик какого-нибудь средневекового ритуала…

Ваня, Ваня, иди скорей сюда!

Маля вынырнула на мгновение из какой-то невидимой Огареву щели – румяная, растрепанная, совсем не сердитая. И снова исчезла.

Господи. Всего-навсего старая синагога. Ну, шестнадцатый век, и что с того? По сравнению вот с этим домом – новейшие времена. Маля стояла, надувшись, у громадной неприступной двери. Закрыто, разумеется. Обед. И слава богу. Второй час. Пошли и мы пообедаем, а то я уже, честно говоря, голодный.

Маля, не отвечая, дергала все двери в крошечном переулке подряд, словно надеясь на чудо, и – оп! – снова исчезла, но на этот раз Огарев точно видел, куда она нырнула, и, ворча, поплелся вниз по опасным даже на вид ступенькам, рассчитанным на мелкий, непривычный, средневековый шаг.

Лавка. Всего-навсего лавка. При синагоге. Бутылки кошерного вина, магнитики, крошечные уродливые копии города, взгромоздившиеся на целлулоидные постаменты. Сделано в Китае, разумеется. Включая вино. Прибежище для глупых туристов. Маля стояла, едва не касаясь макушкой беленого сводчатого потолка (Огареву пришлось основательно пригнуться – черт побери эту эпоху рахитичных дистрофиков), и бойко болтала с немолодой, ненормально красивой итальянкой, очень полной, легкой, как будто даже слегка парящей над прилавком. На запястье ее, пухлом, прохладном, позвякивал как минимум десяток браслетов.

Синагогу откроют только завтра, перевела наконец Маля и огорчилась так явно, что итальянка всплеснула руками (браслеты послушно, как отара, отозвались) и поспешила куда-то вглубь лавки, невежливо хлопнув дверью.

Чего это она?

Не знаю.

Ну тогда тем более – пойдем. Правда, Маля. Ты же сама знаешь, сейчас все рестораны закроют.

Но итальянка уже хлопнула дверью снова и поставила перед Малей тарелку, на которой лежала длинная тестяная штуковина, похожая на штрудель, только не с яблоками, а с какой-то темной, не слишком аппетитной начинкой. Маля просияла, обменялась с итальянкой еще десятком птичьих переливчатых фраз и осторожно попробовала лакомство.

Итальянка щедро придвинула тарелку и Огареву. Ну, плюшка. Тонкое пресное тесто, эта фигня внутри чересчур сладкая, вязнет на зубах, и если бы не пряности (Огарев честно силился понять, какие именно) и не орехи…

Это же баклева, сказал Маля у него за спиной. Тихо. Очень тихо.

Что?

Огарев обернулся.

Бледная. Очень бледная. Почти как потолок. На заострившемся от непонятного Огареву волнения личике – веснушки, обычно едва заметные, но теперь проступившие разом, вдруг, будто сыпь.

Баклева. Мама готовила. Пекла на праздник. Точно такое же. Только называла – баклева.

Ну и что? Огарев честно не понимал. Ну, готовила. Ну, называла. Вон, тут в каждом супермаркете продают салат оливье, только называют его – русский.

Итальянка с интересом прислушивалась к звукам незнакомой уродливой речи.

Варвары. Гунны. В очередной раз бредущие на Рим.

Маля развернулась и быстро, очень быстро, на ходу смахивая слезы, пошла к выходу.

Сначала она просто плакала, не снисходя до объяснений и отказываясь последовательно от обеда, от возвращения домой, от утешений, и то, что ты сейчас предложишь, я тоже не хочу. Моргала часто-часто, пытаясь загнать слезы внутрь, но все напрасно. Я и говорю – все напрасно!

Потом вдруг успокоилась и твердо сказала – мы будем здесь ночевать! И Огарев как дурак носился по немыслимой паутине этих проулков, пытаясь разыскать хоть один отель, пока не сообразил наконец включить ноутбук и забронировать номер по-человечески. Маля, обычно такая живая, сидела рядом, чугунная, как столик, на котором стояла перед ней нетронутая чашка кофе. На обед они опоздали, конечно. Все закрыто до шести. Ну хочешь, я бутерброд тебе какой-нибудь у бармена попрошу? Панини какой-нибудь?

Нет. Не хочу.

И зря! Огарев, бурча голодным животом, выпил свой кофе. Тогда пошли искать гостиницу.

Гостиница нашлась в двух шагах буквально – через дверь от бара, где они сидели. Ни вывески, разумеется, ничего, только колоссальная дверь и звонок, на который никто внутри не реагировал, как Огарев ни старался. Огарев в отчаянии саданул по двери ногой и тотчас, все из того же бара, будто вызванный этим звуком, вышел улыбчивый парень, небритый, наглый, оказавшийся – о, так это вы! добро пожаловать, синьоры, – то ли владельцем, то ли портье. Огарев, оснащенный только дикарским, из десятка фраз составленным английским, не понял. А Маля молчала. Просто молчала, и все.

Они поднялись в номер – в настоящую средневековую каморку, крошечную, еще меньше лавки с этой дурацкой баклевой. И ни отличный ремонт – Огарев даже присвистнул, заглянув в ослепительную ванную комнату, – ни подчеркнуто современная мебель не могли замаскировать главного. Когда-то в этой лачуге ютилась громадная нищая семья. Ползали по глиняному полу вшивые рахитичные дети, переругивались измученные теснотой и сыростью взрослые. Сопение, смрад, золотуха, роды, туберкулез.

Маля ничком упала на широкую – практически во всю комнату – кровать. И снова расплакалась.

Огарев вытягивал из нее эту чертову историю до самого вечера – по частям, как коренной зуб, вросший корнями в челюсть. С теми же усилиями. С той же мукой. С той же кровью. Окончательно все прояснилось (или запуталось) только вечером, почти ночью, после ужина, на который он Малю снова еле уговорил. Ну пожалуйста. Если не хочешь есть – просто посиди со мной.

Черная тень от шелковицы, черные резные листья фиг, черные фонарные кружева. Только вино – красное. Очень красное.

Нет, оказывается, это не просто баклева. Это готовила мама, только мама. А ее научила бабушка. У тебя есть бабушка, Маля? Нет, она давно умерла, я не видела ее никогда, и вообще – пожалуйста, не перебивай. Бабушку научила ее мама – перечислять можно было до Адама и Евы, да хоть до неандертальцев или трилобитов.

Ну, рецепт. Ну, семейный.

Нет же! Не ну!

Эта сладость – из лавки, она только отсюда, понимаешь? Никто и нигде такого больше не делает. Местный специалитет. Называется – Маля быстро произнесла что-то по-итальянски, Огарев не понял, переспросил. И она повторила медленно – sfratto dei Goym. Дубина гоев. Тут была община, еврейская, очень большая – ну, по тем временам, понятно, большая, эта тетка в лавке сказала, что один из Орсини пригласил себе врача, еврея, очень толкового, а тот притащил за собой потихоньку родственников, друзей. И они расселились по всей долине.

Огарев кивнул – это было понятно. Понятная история. В двадцать первом веке все то же самое.