Тогда бы Егору эти пять тысяч!

Лазарев поставил жениху условия:

– Гони ярочку и барашка мне на развод, ещё барана – на свадьбу, невесте – платье и в сусек вот досюда насыпь: хошь – ржаного, а хошь – пашенички.

Зло смотрел на жениха, губы кривились в усмешке, издевался.

– Светик ты мой лазоревый, – шептал Егор любимой на вечерней зорьке, – давай сбежим. Не то я за себя не отвечаю.

– Куда, Егорша? – отводила она его нетерпеливые руки. – Нельзя! Умрут они без меня. И твои пропадут.

Права была Светлана. Бежать нельзя, и девушку губить нельзя. И вынести любовную муку невозможно!

На колени перед отцом невесты стал, обнял деревяшку:

– Не губи, отец родной! Отдай дочь за меня! Отработаю. Весь клин твой вспашу и засею.

У солдата разговор короткий:

– Отработай. Осенью поговорим.

Хватило у Егора силы и здоровья, кожа да кости на нём остались к осени, но выдюжил. Когда был обмолочен последний сноп с обильного урожая, бросил Егор цеп, разжал задубевшие ладони, вышел из овина на вольный воздух и увидел: зима. Кругом снег, белым-бело, Лазарев сказал:

– Твоё счастье, дуралей, что рука у тебя лёгкая. Хрен с тобой, женись.

С той поры в гору пошёл Егоров тесть. Удачно продал хлеб, обираловка к тому времени кончилась, купил лошадей. На другой год скооперировался с четырьмя другими хозяевами, купили молотилку, по-настоящему встали на ноги.

Егор же отбатрачил всё лето на «отца родного», а свои поля обработал не все и кое-как. И другой год ещё тестю отрабатывал, за баранов, которых не дал своему благодетелю на развод, и опять сам из нужды не выбрался; к тому же Светлана сына родила, из неё помощницы на жатве не получилось.

Но жизнь, что езда впотьмах по бездорожью: только что было гладко – и вдруг ухаб, а то и обрыв. Когда коллективизация началась, раскулачили Лазарева как эксплуататора: он по весне и осенью нанимал работников; припомнили ему и войну за царя. И Егора бы замели как родственника кулака, но он всё ещё бился в бедности, да и видели деревенские активисты, что у Сбруева с тестем дружбы нет.

Единственно, чем богат был Егор, – дети. За Дмитрием Светлана родила Кузю, потом, наконец, девочку, её назвали, как и маму, Светой. В колхоз Сбруевы вступили своим колхозом. В тридцать третьем родилась Нина, голод в том году в России был, говорили, страшный, до Сибири докатился, но слабее, у Сбруева все дети уцелели. Последний, Ваня, родился, когда жизнь, казалось, наладилась окончательно, в тридцать девятом, но через два года грянула война…

Когда Лазарев сказал: «женись», то обрадованный Егор едва поверил, что сбывается его счастье, увёл Светлану в свой дом в тот же день, не стал дожидаться, когда отец её передумает. На большее сил у него не хватило, ткнулся головой в подушку и будто пропал, очнулся лишь к вечеру следующего дня. Оконфузился жених.

– В наказание будешь ждать до свадьбы, – смеялась Светлана и слово своё сдержала.

Обвенчались, была свадьба…

Другой раз сгодились бы деньги во время войны. Сбруева тогда мобилизовали на работу на завод, по возрасту под первую гребёнку для фронта он не подошёл, а когда стали брать и его сверстников, то у Кузьмича была броня. За месяц построили в райцентре завод и стали перерабатывать на нём картошку на спирт.

Рядом с Егором Кузьмичом трудился здоровяк, которому всеми статьями на войну следовало идти. Оказалось, что это был сын начальника лагеря; папаша отхлопотал сына от армейской службы. А Дмитрий как раз прислал письмо о том, что сделали им в училище досрочный выпуск и едет он, наконец, на фронт. Защемило сердце, понял Сбруев, что не увидит никогда своего старшего. Тогда и подумалось, что будь он большим начальником и при деньгах, отдал бы всё до копейки, чтобы только вырвать Дмитрия из мясорубки. Пусть бы стоял рядом, работал до изнеможения, как отец, пусть бы терял сознание от голода, только бы не туда, где его ждёт смерть.

Глупая была дума. Большие деньги откуда? Отдал бы кому? Это лагерный туз знает все ходы-выходы, а ты что ведаешь? А и знал бы, и при деньгах, разве пошёл бы? Позволила бы совесть?

Но мысль о деньгах была.

Учили Дмитрия воевать почти год, а убили за два дня… Светлана этого никак постичь не могла.

Деньги могли бы продлить жизнь Светлане. Врачи говорили, что болезнь не смертельная, но лечат таких больных только в Москве. Люди знающие подсказывали, что поехать можно и на лечение устроиться, надо только хорошо заплатить кому следует. Другие, правда, утверждали, что платить не обязательно, медицина у нас бесплатная, походить покланяться надо и добьёшься. Капиталов на дальнюю дорогу, на долгое проживание в столице у Сбруевых не было, просить у детей или знакомых Светлана запретила:

– Хватит, устала я. Увидела хорошую жизнь, и ладно. Лучшей не будет, а худого насмотрелась, больше не хочу. Будет Богу угодно, оставит или призовёт, Его воля.

На Господа у Сбруева надежда была меньше, чем на врачей, но жену послушал, авось помилует. Бог – прибрал, и неизвестно: может, в том и заключается высшая милость?

Голова чугунная поутру, после бессонной ночи, в груди что-то покалывало. Сроду с ним такого не бывало, уж не заболел ли часом? Из сберкассы Сбруева зачем-то направили в районное отделение госбанка. Там указали на дверь к заведующему.

Анатолий Адамович оторвал тяжёлое лицо от бумаг, посмотрел на Егора Кузьмича внимательно, но не узнал, хотя двух недель не миновало с того дня, как Егор Кузьмич форточку ему на кухне вставлял.

– Фамилия? Паспорт, – и протянул за документом пухлую руку.

Паспорта с собой у Сбруева не оказалось, забыл, не зря голова тяжёлая, пришлось идти домой. Когда же он вернулся, то дверь у Анатолия Адамовича оказалась заперта.

– Идите в сберкассу, – сказал вахтёр, гулявший по коридору.

Этого мужика в форме и с кобурой на боку Сбруев не признал – видать, из приезжих, но раз говорит, значит, знает. Он уж хотел плюнуть на всё, пойти домой и лечь, но привычка к дисциплине сказалась: распорядились, чтобы шёл в сберкассу, – иди, не кочевряжься.

В сберкассе Валентина Ивановна спросила без предисловий:

– Так, деньги на руки выдать или на сберкнижку записать?

Егор Кузьмич обомлел. Когда его начали гонять с места на место, не давая денег, одновременно с досадой у него в душе закопошилось и подросло, торжествуя, чувство удовлетворения – ага, не дадут! – и облегчения. Он мучился, представляя, как на него будут глазеть знакомые, кто с деланым равнодушием, кто с завистью, кто со злобой, и все они будут думать о нём: «Каков? Чужое взял? Чужое!» Разве что Федька Воробьёв, он уже два раза сегодня встретился на дороге, так не станет думать, подойдёт, пожалуй… Нет, не грабить, средь бела дня не посмеет, скажет, поскаливаясь криво: «Займи, дядя Егор, пятьсот, во как нужно!» И ребром ладони себя по горлу.