— Нет, нет, Владыка жив! — поспешил заверить монах Захария, пощупав руку и заглянув в глаза Патриарху. — Слава Богу, мы успели вовремя.

Убедившись, что трое охранников Гонсевского мертвы, а сам полковник, оглушенный, мешком сник, привалившись к стене, Хельмут выскочил в коридор. Нет, там было пусто — похоже, здесь, в подвале темницы, действительно больше никого не было, а наверху не слышали сравнительно слабый взрыв: уж он-то знал, как подложить три крохотные петарды (к каждой из петель и к замку двери), чтобы рвануло не сильно, но дверь сшибло наверняка. Конечно, сверху все же могли спуститься охранники — полковник находился в подземелье долго, а тут еще к нему повели этого странного монаха… Но шаги они теперь в любом случае услышат и будут готовы.

— Якоб! — вернувшись в келью, приказал Шнелль. — Скрути этого мерзавца (он кивнул в сторону полковника) и заткни ему рот. Свернуть бы ему сразу его толстую шею, да ведь еще пригодиться может! Миша, ну что?

И он подошел к лежанке, на которую Шейн и монах бережно уложили Владыку и возле которой теперь оба стояли на коленях — один, укрывая старца снятой с полковника меховой шубой, другой — осторожно растирая ему виски.

— Плохо! — глухо ответил Михаил на вопрос товарища. — Сердце бьется, но очень слабо. Он и так был едва жив, а теперь этот аспид чуть его не задушил… Флягу дай.

И он по капле влил в полуоткрытые губы Патриарха немного воды с добавленным туда вином.

Гермоген открыл глаза и вновь улыбнулся:

— Слава Тебе, Господи! — голос его был теперь и вовсе едва слышен, — Сподобил меня, грешного, христианскую кончину приняти… среди сродников. Я знаю тебя! — обернулся он к Михаилу. — Ты — смоленский воевода.

— Верно! — воскликнул пораженный Шейн. — Но откуда тебе, Владыка, это ведомо? Ты никогда меня не видал!

— Видал, видал. Ты мне во сне снился. Я все молился за тебя, когда ты крепость свою от врагов до последнего дыхания отстаивал.

— Великий грех на мне! — Михаил склонил голову. — Вся рать моя пала, все погибли! А я, подвигший их до последнего сражаться, я-то жив!..

Патриарх приподнял голову и вдруг ласково коснулся руки молодого человека своими бескровными пальцами:

— Может, благодаря тебе да ратникам твоим, раб Божий Михаил, и восстает теперь Русь матушка. Кабы все смирились, так не на чем было бы ей ныне стоять. Я молился за тебя, видал во сне, как поляки тебя, раненого, в плен взяли, как каленым железом жгли. Просил со слезами Небесного твоего покровителя, Архистратига Небесных Сил, чтоб он сохранил твою жизнь. И, видишь, он это сделал! И он же тебя сюда привел, в обитель свою святую, чтоб меня, бедного грешника, в последний час утешить и глаза мне закрыть.

Воевода сжал руку Владыки и произнес, как мог твердо:

— Не за тем, отче, мы шли сюда, чтобы увидать твою смерть. Мы вызволим тебя отсюда. Сейчас поесть дадим, а после выведем, надо — вынесем на руках. Полковник — наш пленник, и с его помощью мы выйдем за пределы Кремля, а уж там нас встретят! Укрепись духом — тебя в Нижнем Новгороде ждут.

Гермоген все с той же светлой и тихой улыбкой покачал головой:

— Нет, не получится. Я жизнь свою прожил и сейчас умру.

Шейн побледнел и, обернувшись, посмотрел на Гонсевского, который как раз пришел в себя и зашевелился, пытаясь привстать и что-то мыча сквозь заткнувший его рот кляп.

— Если так случится, то уж я тебя, пан полковник, не простой смертью убью! Ирод поганый, супостат!

Владыка, в свою очередь, с неожиданной силой стиснул руку воеводы:

— Нет, Михаил! Не он убил меня, я и так уж умирал и сегодня бы умер. Мне это было ведомо, и я не страшился. Хотел только не среди врагов скончаться. Вот мне Господь вас и послал, хоть и горько, что вы ради меня свой живот не щадите, погибнуть рискуете. Ну, а теперь я прошу тебя: не убивай этого человека. Он свой позор и свою кару еще получит, не от людей, от Господа. Не благословляю тебя его убить. И в плен брать не благословляю. Ты его отпустишь.

— Хорошо! — стиснув зубы, простонал Шейн. — Ослушаться не посмею.

— Я посмею! — выдохнул стоявший рядом и тоже напряженно слушавший Хельмут. — Я не православный, и ты не можешь мне запретить расплатиться с этим негодяем, Владыка.

— Кто ты таков? — взгляд умирающего обратился к Шнеллю и как-то по особенному потеплел. — Скажи мне свое имя.

— Меня зовут Хельмутом. А все прочие имена у меня отнял мой родной брат, которому я это простил. Я — германец. Ныне на русской службе, у князя Пожарского. Ополченец.

— Вот оно что! И брата простил, и на русскую службу пошел, а православным быть не хочешь?

— Нет, почему? — вдруг смешался немец. — Ничего против не имею. Но… но…

— А коли так — стань на колени!

— На колени? Зачем?

— Стань — приказываю.

Хельмут повиновался, оцепенев под сверкающим взглядом старика, в котором ощутил такую колоссальную силу, что ему и в голову не пришло противиться.

— Воды! — Патриарх подставил ладонь, и Михаил пролил в нее воду из фляги.

— Во имя Отца и Сына и святаго Духа! Отрицаешься ли сатаны, и гордыни его и служения ему?

— Отрицаюсь! — прошептал Хельмут.

— Коли так — нарекаю тебя Даниилом, по имени мученика Даниила, ныне приснопоминаемого[42].

— Боже! — вырвалось у Хельмута. — Второе имя, что мне дали при крещении — как раз Даниэль.

— Ну вот, стало быть, и не чужое… Теперь ты — православный, сам согласился. Будь ему (старец указал глазами на Михаила) другом верным и преданным. Ему очень нужно.

— Я думаю, мы вообще побратаемся! — искренне, едва удерживая слезы, воскликнул Шейн.

— А вот этого не делай! — вдруг сурово произнес Гермоген. — Потом поймешь, почему. Я ведь ныне почти что там, — он посмотрел светлыми глазами в нависающий темный свод, и склонившиеся к нему люди поняли, что над умирающим святителем уже нет этого свода. — Потому и вижу многое… А тебя, отче, — обратился он в плачущему у его ног Захарии, — мне бы надо просить исповедь мою принять, да нет на то сил ни у меня, ни у тебя. Раз так, прошу Христом Богом: отпусти мне грехи!

— Что ты, Владыко, что ты! — ахнул монах. — Я — только инок…

— Отпусти грехи, отче. Не оставь душу мою без помощи.

Монах, задыхаясь, подполз на коленях к изголовью лежанки, возложил на лоб Патриарха наперсный крест и, всхлипывая, прошептал нужные слова.

Неожиданно наблюдавший все это и совершенно не понимавший слов Якоб тоже расплакался, не сдерживая и, видимо, не желая сдерживать слез. Услыхав его рыдания, старец посмотрел на шведа и тихо сказал Хельмуту: