Хоронила отца Юлька, вернувшаяся в опустевшее родительское гнездо с раздувшимся животом.

– Эх, Юлька-Юлька, – кивали головами соседки и вытаскивали из передников мятые конверты, в которых позвякивала мелочь – по этажам собирали. – Мать-то придет?

– Не знаю, – поджимала младшая Краско губы и настойчиво искала глазами Любу – сначала чтобы бросить в лицо: «Ненавижу!», а потом чтобы просто рядом был кто-то, кто искренне сопереживал ее горю.

И Люба пришла. Невзирая на запрет Вильского. Поднялась на пятый этаж по заплеванной лестнице, вошла в темный коридор и безошибочно определила: ее ждут.

Соседки, не стесняясь, выходили из комнат и рассматривали красивую Любу, искренне недоумевая, как та решилась прийти на похороны к человеку, которого сама же довела до смерти. «Стыда на тебе нет!» – не выдерживали некоторые и с осуждением рассматривали бывшую соседку, со злостью отмечая в той перемены к лучшему. «Это надо же! – переговаривались они. – Не постеснялась, пришла! Бога не боится!»

А Люба бога боялась. Потому и шла, чтобы сказать покойнику последнее «Прости!», без которого дальнейшая жизнь с Вильским казалась ей невозможной.

– Прости меня, – тихо произнесла Люба с порога и, минуя дочь, подошла к гробу. Она ожидала увидеть обезображенное тело, искореженное лицо, но перед ней лежал прежний Иван Иванович, добрый и глупый и даже по-своему счастливый, потому что все были рядом – Юлька, она.

– Прости меня, – повторила Люба и наклонилась над бывшим мужем. – Так получилось.

«Даже не думай!» – послышалось ей в ответ.

– Не буду, – пообещала она безмолвному покойнику и заплакала.

«Плачет еще!» – тут же осудили ее хлынувшие в комнату соседки и с надеждой посмотрели на перегоревшую в ожидании Юльку: скандала на похоронах не получилось.

А могло. И не только потому, что Юлька собиралась устроить генеральное сражение, но и потому, что на похороны несчастного Ивана Ивановича Краско собиралась зайти сама Евгения Николаевна Вильская – в расчете на то, что наконец-то увидит ненавистную разлучницу.

«Зачем тебе это нужно?» – пыталась остановить мать Вера, и сердце ее сжималось от жалости. Она боялась, что Евгения Николаевна увидит женщину, рядом с которой почувствует себя еще более униженной, чем сейчас. «Не ходи, прошу тебя», – тщетно уговаривала Вера мать. «Хочу», – твердила в ответ Евгения Николаевна и смотрела на дочь так, что Вере становилось понятно: и правда пойдет. «Не надо», – снова и снова просила измученная материнским упорством Верочка и грозилась рассказать все Николаю Андреевичу, напрасно надеясь, что, услышав имя свекра, Евгения Николаевна одумается. «Мне все равно», – отмахивалась от дочери Желтая и снова и снова представляла встречу с Любовью Ивановной Краско, которой она прямо на похоронах во всеуслышание скажет все, что о ней думает. Пусть все знают. И пусть она знает. И пусть ей станет стыдно!

Видя, что справиться с материнской решимостью нет никакой возможности, Вера позвонила в Москву Марусе Ларичевой и попросила совета. Та обещала вмешаться, а потом передумала и успокоила дочь подруги тем, что встреча с Любой Краско, возможно, и есть та последняя капля, которая освободит несчастную Женечку от напрасных надежд и заставит ее жить с новой силой.

«Может быть», – согласилась с доводами материнской подруги Вера и самоустранилась, чем несколько смутила Евгению Николаевну, жаждавшую увидеть в лице старшей дочери абсолютного единомышленника, готового за оскорбленную мать пойти грудью на баррикады.

– Тебе что, Вера, все равно? – с некоторой долей разочарования произнесла Женечка Вильская. – Неужели ты даже не хочешь посмотреть в глаза этой твари, которая разрушила нашу семью?

– Я уже ее видела, – призналась Вера, скрывшая от матери факт знакомства с новой женой отца.

– Когда? – внешне равнодушно поинтересовалась Евгения Николаевна, но по проступившим на материнском лице пятнам Вера поняла, что та еле сдерживается, чтобы не закричать на нее, «предательницу».

– Давно, – скупо ответила девушка.

– Вот как. – Женечка Вильская поджала губы. – И ничего мне не сказала.

– А что ты хотела услышать, мама?

– Ну… какая она, как выглядит, сколько ей лет, как они с отцом смотрятся…

– Она никакая. Сколько ей лет, ты прекрасно знаешь. Тетя Нина тебе подробно все объяснила. С отцом они не смотрятся, потому что он рыжий, а она белая. Причем белая в желтизну. По-дешевому, я бы сказала. И в глазах ни капли интеллекта. Прозрачные как стекла. Я вообще не знаю, о чем он может с ней разговаривать.

Вера сознательно скрыла от матери, что отец неоднократно просил ее встретиться с Любой – хотя бы для того, чтобы показать новой жене, что ему есть, чем гордиться. Но дочери Вильского не хотелось давать ему такой возможности. Свой отказ она ничем не мотивировала, но отец, будучи человеком догадливым, прекрасно понимал: это маленькое, но все-таки наказание.

– Вера, – просил Евгений Николаевич дочь, – ну, так случилось. Пойми меня. Я же не человека убил. Это всего лишь развод. Так бывает. Но можно же при этом оставаться друзьями. Никто же не отменял того, что вы с Нютькой мои дети. Родительская любовь никуда не исчезает.

– Зато исчезает детская, – жестко парировала Вера, а потом украдкой плакала, потому что любила отца и до сих пор воспринимала его уход не умом взрослого человека, а сердцем обиженного ребенка.

После того как Вера отказала и в третий раз, Вильский настаивать перестал. Но тут вмешался случай, и Евгений Николаевич столкнулся с дочерью в переполненном автобусе.

– Знакомься, Вера, это Люба, моя жена, – представил он свою спутницу так, словно рядом с ним была королева, а не секретарша из директорской приемной.

– Здрасте, – еле выдавила из себя Вера и попробовала отвернуться. Но пассажиров в автобусе было что сельдей в бочке, и ей невольно пришлось стоять рядом с ними и даже ощущать запах Любиных духов. Вере не хотелось видеть отцовского счастья. А то, что Вильский счастлив с этой пергидрольной блондинкой, было видно невооруженным глазом.

Вера даже поймала себя на мысли, что рядом с матерью он выглядел совсем по-другому. Она уже не помнила, как именно, но иначе. Не так, как с новой женой. С Любой он словно помолодел. В общем, неважно.

И вот теперь то же самое предстояло увидеть Евгении Николаевне, поэтому Вере и не хотелось, чтобы она шла на эти похороны, как говорила та, «полным инкогнито». «О чем ты говоришь, мама? – снова и снова пыталась она повлиять на материнское решение. – Каким «полным инкогнито»? Ты же не удержишься! Наговоришь чего-нибудь. Будет скандал, а ведь это похороны. Не тот случай». «Именно тот», – поблескивала глазами Женечка, воодушевленная мыслью о «гражданской мести».

Но как только Евгения Николаевна Вильская оказалась рядом с подъездом, возле которого в ожидании выноса толпились соседи Краско по общежитию, коллеги по цеху, где работал несчастный Иван Иванович, от ее решимости не осталось и следа.