Рыбкин оглядел своими сонными глазами комнату, сел к столу, за которым я обедала, и кивком головы указал мне опуститься рядом, на кровать. Он полистал какие-то документы, скучающим взглядом пробежал напечатанные строчки и обратился ко мне:

– Итак, Алина Андреевна, что же нам с вами делать?

Я вся подалась вперед, стиснула колени, сцепила руки, понимая, что сейчас, вероятно, решается моя судьба, и от меня зависит, в какую сторону она повернется. Если бы мне только точнее себе представлять, что хотел от меня Рыбкин, я бы знала, как себя вести!

Но я, к несчастью, совершенно не понимала, что происходит, и что ему от меня нужно.

– Вы, я надеюсь, уже поняли, насколько серьезное у вас положение? – все так же равнодушно продолжал говорить Рыбкин. – Доказательств вашей вины у нас достаточно, срок вам грозит от восьми до пятнадцати лет. Сколько вам сейчас? Двадцать четыре? Что ж, это, в общем-то, не так много. Вполне еще сможете, выйдя из тюрьмы, начать жизнь заново. С мечтами о мировой славе придется, конечно, распрощаться, а так…

Он пожал плечами.

– А я… я могу поговорить с адвокатом? – осторожно спросила я.

Нужно же было что-то спросить.

Рыбкин поморщился от моего вопроса, словно от досаждающей ему зубной боли.

– Можете, – отозвался он. – Разумеется, можете, если мы с вами не договоримся. В таком случае – адвокат, суд, заключение, колония…

Честное слово, мне показалось, что завершит он свою речь стоном: «Какая скука!»

– Договоримся… о чем? – спросила я.

Я все еще совершенно не понимала, чего он может от меня хотеть. Большой и чистой любви? Этот умирающий от зевоты пыльный мужичонка? Абсурдно было даже предположить такое.

Может быть… Может быть, ему нужны какие-то сведения про Мишу?

А я… Готова ли я предать человека, с которым, каким бы он ни был, прожила два года?

Я не знала, честно не знала, как ответить самой себе на этот вопрос.

Я прежняя – та девчонка из волжского города, мечтательница, влюбленная в Саньку-Солнышко, разумеется, с негодованием отвергла бы подобную мысль.

Но я нынешняя, отчаянно боявшаяся бедности и беспомощности, ловко прокручивавшая нелегальные аферы, хладнокровно кинувшая своего любовника и партнера…

Я не знала, переступила ли я уже в себе последнюю грань.

Должно быть, мои сомнения отразились на моем лице, потому что Рыбкин снова скучливо сощурился и сказал:

– Алина, вы слишком много думаете. Поверьте, в драмах никто из нас тут не заинтересован. Никаких новых сведений о вашем любовнике Брискине вы сообщить нам не можете. Вы ведь уже поняли, надеюсь, что все это время мы за ним наблюдали. Собственно, именно таким образом вы и привлекли наше внимание. И у некоторых моих коллег появилось мнение, что вы можете оказаться нам полезны. Признаюсь вам честно, лично мне это пока не очевидно. Я не вижу в вас какого-то особенного потенциала. Но, возможно, я ошибаюсь. Если мы с вами договоримся, вам предстоит мне это доказать.

– Вы… – ошарашенно произнесла я. – Вы предлагаете мне работу в органах?

– Я предлагаю вам принести пользу государству, которое, между прочим, дало вам бесплатное образование, медицинское обслуживание и прочее, и прочее. Вы же своей деятельностью в последние два года нанесли ему значительный материальный ущерб. Предлагаю вам возможность искупить свою вину и принести посильную пользу. Если, конечно, вы в этом заинтересованы.

– А если нет? – спросила я.

Все это казалось мне каким-то бредом, шпионским фильмом. Кем, по его мнению, я должна была стать? Джеймсом Бондом? Никитой?! Я, малоизвестная певичка с большими амбициями и еще более грандиозными страхами и комплексами?

– Если нет… – развел руками Рыбкин. – Тогда суд, приговор, заключение… Я уже сказал.

– Слушайте, вы меня совсем уж за дуру держите, – усмехнулась я. – Вы всерьез полагаете, что я поверю вам, когда вы говорите, что мне стоит лишь отказаться – и вы меня отпустите. А если я расскажу кому-нибудь, куда меня возили и что мне предлагали? Я, может быть, ничего не знаю о работе полиции и… секретных агентов – или куда там вы меня вербуете? – но я же не идиотка.

– Вы не идиотка, – вздохнул Рыбкин. – И потому должны понимать, что существует масса причин, почему осужденная может не доехать до места отбытия наказания. Суицид, драка в КПЗ, несчастный случай во время этапа, острое инфекционное заболевание…

Он перечислял все, что могло со мной случиться, если я откажусь сотрудничать, все с тем же скучающим, равнодушным выражением лица.

Я смотрела на него и понимала, что перед этим человеком я, считавшая, что за последние два года неплохо освоила науку манипулирования людьми, совершенно беспомощна. Его невозможно развести на жалость или симпатию, немыслимо уболтать, уговорить, обмануть. Я совершенно ему не интересна – просто очередной винтик в гигантской машине, привыкшей перемалывать своими железными челюстями все, что в нее попадет.

Мне стало вдруг страшно, до того страшно, словно передо мной сидел не живой человек, а некое существо иного порядка, суть которого я просто не в состоянии была осмыслить.

Кончики пальцев у меня похолодели, и сердце ухнуло куда-то в желудок.

– А если… если я соглашусь? Какие задачи мне предстоит выполнять?

– Все, какие сочтет нужным вам поручить ваше руководство, – отозвался он. – Но сначала вам предстоит пройти обучение, в процессе которого будет выявлено, для выполнения каких именно заданий вас можно использовать наиболее эффективно.

«Использовать наиболее эффективно…»

Словно я была не живым человеком, со своими мыслями, чувствами, надеждами, а каким-то новым, еще не изученным видом оборудования.

– Так как же, Алина Андреевна? – помолчав, спросил он.

И впервые, кажется, за все время посмотрел прямо на меня.

Глаза у него оказались ничуть не сонными – цепкими, безжалостными, холодными, как подтаявшие кусочки льда.

И я подумала: интересно, а что, если меня признают профнепригодной? Тогда меня тоже уберут или оставят для выполнения каких-нибудь мелких поручений?

Или…

На самом деле я отчетливо понимала: выбор у меня невелик. Вернее, никакого выбора нет вовсе.

Согласившись, я получала хоть какой-то шанс. Он ведь сказал, что будет обучение, занятия…

Значит, я смогу выходить из этой проклятой розовой комнаты? Встречаться с другими людьми? С инструкторами? Может быть, мне удастся как-то отсюда сбежать? Дать знать о себе Мише?

Или… или маме…

Я тряхнула головой и ответила:

– Давайте… Давайте попробуем.

Оглядываясь назад, на тот период своей жизни, я могу только поражаться, какой наивной и инфантильной я оставалась, несмотря на все случившееся со мной.