Джози приготовила на обед омлет по-испански. Джим садится к столу и ест, а на вопрос, как прошло интервью, отвечает уклончиво:

— По-моему, нормально.

Софи взбирается к отцу на колени, и он кормит малышку омлетом, хотя и чувствует раздражение Хе-лены: она считает, что Софи должна есть самостоятельно. Но Джиму нравится сидеть вот так, уткнувшись носом в головку дочери и вдыхая сладкий запах детских волос.

Чувство вины перед Софи еще сильнее, чем перед Хеленой, избавиться от него непросто. Это вина за то, что она растет здесь. Колония когда-то представлялась Джиму самим воплощением свободы, но теперь уже не кажется подходящим местом для ребенка. Софи два с половиной года, она становится требовательной и беспокойной: по ночам часто выбирается из кроватки и начинает с плачем бродить от комнаты к комнате, пока Джим — а чаще Хелена — не проснется и не устроит дочь под своим одеялом. И вокруг множество опасностей: ножи, оставленные на ночь на кухонном столе, крутой обрыв утеса, страшные острые камни под ним.

До недавнего времени девочке разрешалось заходить в мастерскую: но однажды в январе она запустила руки в масляные краски Джима и оставила разноцветные отпечатки на одной из деревянных скульптур Говарда. Джим счел это забавным и милым, но Говард явно придерживался другого мнения.

— Кто-нибудь собирается присматривать за этим чертовым ребенком? — рявкнул он, и его мясистые щеки побурели от гнева. — Она тут скачет, как дикий индеец.

Софи лишилась доступа в мастерскую, и это означало, что теперь Джим или Хелена (хотя Кэт и Джози тоже приходили на помощь, когда могли) должны были приглядывать за ней. Чаще всего эта обязанность ложилась на Хелену. Она почти перестала рисовать после рождения Софи. Это мучает Джима — не говоря о том, что уже два года он прижимает к себе дочь со всей возможной любовью, а затем отрывается от нее и уезжает к женщине, которую любит не меньше. И та женщина вовсе не мать Софи. Сегодня Джим уедет рано, но так, чтобы не вызвать подозрений. Софи выбегает на улицу проводить его, и Хелена придерживает девочку, не давая попасть под колеса.

— Ты вернешься завтра? К ужину?

— Да, к этому времени.

Он целует ее и наклоняется поцеловать Софи — та уже морщит лицо, готовясь заплакать. Разворачивая машину и выезжая на дорогу, он видит жену и дочь в зеркале заднего вида. Софи рыдает, колотя кулачками по ноге матери. Джим размышляет, не стоит ли ему вернуться. И едет дальше, наблюдая, как две фигуры уменьшаются, пока не исчезают совсем.

В Бристоле Джим около часа проводит у матери и Синклера. Говорит им то же, что и Хелене: в Лондоне ему надо встретиться со Стивеном, обсудить организацию выставки в следующем месяце. Страшно подумать, сколько раз уже использовался этот предлог — Стивен, разумеется, все знает, — но ни Вивиан, ни Синклер не проявляют особого интереса. Мать не может ни на чем сосредоточиться, ее глаза во время разговора блуждают. Синклер, когда они с Джимом ненадолго остаются одни, признается, что его беспокоит состояние Вивиан, у нее опять начались перепады настроения.

— Значит, надо снова показать ее врачу. Как можно скорее. — Джим говорит озабоченно, но втайне стыдится того равнодушия, с которым воспринимает это известие. Все, что его занимает сейчас: как бы уехать поскорее.

К семи вечера Джим добирается до «их» отеля — он называет его так, хотя они встречались там лишь пару раз. Они редко могут позволить себе такую роскошь, как целая ночь вдвоем.

Он находит Еву в баре: она пьет джин с тоником и смотрит на серый морской простор.

Когда Ева оборачивается на звук его шагов, Джим чувствует, будто внутри у него что-то взрывается: он слишком давно ее не видел и сейчас испытывает эйфорию. Это сродни наркотическому опьянению — видеть ее лицо и знать, что на целую ночь и несколько коротких утренних часов Ева принадлежит ему.

По пути из Афин они сидят на верхней палубе парома, в глубине, точно так, как в свой первый приезд. Краски, яркие, словно на фотографии, сделанной «никоном», остались теми же, что и в памяти Джима: синяя глубина моря, удаляющаяся бледно-желтая суша, лазурная высь неба.

Закрыв глаза, он подставляет лицо солнцу. Шум двигателей, похожий на урчание огромного добродушного животного, позволяет не слышать других пассажиров — сидящая рядом американка вслух читает ребенку сказку доктора Сьюза[15], греческая семья перекусывает пирогом со шпинатом и мягким сыром «фета». Он берет Еву за руку, вспоминая их медовый месяц: тогда все было внове, все еще было впереди. Она носила бело-голубое платье, а на загорелых ногах — белые сандалии.

— То платье сохранилось? — не открывая глаз, спрашивает Джим.

— Какое?

— Которое ты носила в медовый месяц. Бело-голубое. Я давно его не видел.

— Нет.

Ева высвобождает руку. Судя по звукам, она копается в глубинах своей сумки.

— Я отдала его Дженнифер для благотворительного базара в школе. Ему было лет двадцать.

Паром приближается к берегу, и Джим с Евой вместе с другими пассажирами выстраиваются на носу; они вновь испытывают какой-то детский восторг при виде острова. Полуразрушенная пожарная вышка на входе в бухту, пологие холмы, у подножия которых стоит городок, — неожиданно зеленые после иссушенных зноем афинских улиц.

В прошлый раз они встретили на пароме одного афинянина, и тот отпустил шутку, поражая знанием крепких английских выражений:

— Говорят, когда господь бог создавал Афины, он испражнялся бетоном.

А вот и сам городок — дома, амфитеатром поднимающиеся от гавани; купол церкви; бар и таверна у пристани, где под вечер собираются старики, чтобы поиграть в нарды.

Джим помнит местных осликов: худых, истощенных, стоящих на улице под полуденным солнцем; его это зрелище расстраивало, а Ева, на удивление, спорила с ним, утверждая, что не надо мерять других по себе. Но теперь осликов не видно, а город разросся: верхние ярусы заполонили новые дома, некоторые из них еще не достроены, и арматура торчит из бетонных блоков; баров и таверн стало заметно больше. Прямо у причала в тени полосатого навеса пара в белых одеждах пьет коктейли под песню Элтона Джона, доносящуюся из открытой двери бара.

Внезапно Джима посещает яркое, отчетливое воспоминание: они с Евой сидят на закате в гавани и пьют местное вино; бармен Петрос наливает узо рыбакам, чьи лица напоминают дубленую кожу. Но сейчас Петроса не видно: из дверей бара с подносом, полным коктейлей и вазочек с вишневым гляссе, появляется другой человек, молодой, мускулистый, обаятельный. Возможно, внук Петроса. Или не имеет к нему никакого отношения.