В третьей мировой в ход не будет пущена вся мощь государства сразу, как неосмотрительно поступили во Вьетнаме. Скорее уж несколько специальных людей, отлично обученных, великолепно мотивированных, отважных, изобретательных, отправятся в Анголу, в Лаос, в Болгарию, в Йемен, в Курдистан и поднимут там бучу. Советы, как бильярдные шары, получившие удар, попытаются ответить; возможно, в конце концов им удастся восстановить порядок на местах, но на это уйдут людские ресурсы, рубли и силы, оттянутые от других частей их империи. А когда они наконец одержат верх, найдется какое-нибудь другое поли битвы в другой части земного шара. И стоимость этого множества маленьких сражений третьей мировой будет неизмеримо меньше, чем при любом глобальном противостоянии двух систем, – благодаря стратегическому оружию.

Такова была реальность, геополитическая реальность. Ею дирижировал Данциг. Это наследие он намеревался оставить государству. У него была сила и решимость, чтобы добиться этого. Если ему придется стать безжалостным и циничным, принять на свои плечи неподъемное бремя необходимости предавать снова и снова, что ж – значит, такова будет часть цены. В долгосрочном периоде он считал себя человеком нравственным, возможно даже высоконравственным, потому что действовал от имени огромного множества людей на протяжении огромного периода времени.

И если в этом процессе приходилось жертвовать людьми вроде Чарди, вроде Улу Бега, вроде поколений ковбоев управления – что ж, значит, это тоже была часть цены; они не были невинными овечками, и о них не стоит горевать. Страдание – их обязанность, их вклад. Их неведение относительно механизмов, которые уничтожали их, ни в коем случае не было причиной для жалости к ним или причисления их к лику мучеников. Они получали за это деньги и погибали.

Да к черту их! Разумеется, они не понимали и не поймут, разумеется, они примут все это близко к сердцу и будут упорствовать в своих безумных понятиях о чести и мщении и помчатся на другой конец света, чтобы дать сдачи.

И сейчас перед Данцигом предстала его новейшая геополитическая реальность. Чарди, этот рослый бородач в дешевом вельветовом костюме. И его противник, курд, столь же завораживающий, появившийся на свет не в том столетии. То была парадигма энтропии – раздробленность, случайность, необычность, беспорядок, рассеивание энергии, – в мире, слишком отчаявшемся, чтобы прислушиваться к подобным чудакам. Вся их троица была намертво связана цепью совпадений, странных поворотов судьбы, невозможных событий и неслась навстречу предначертанному. В этом было что-то кафкианское, набоковское, пинчоновское, какой-то замысловатый генеральный план, порожденный больным воображением современного романиста, затуманенным наркотиками и паранойей.

И все же при всем том Данциг не мог отрицать, что это наполняло его определенным возбуждением. Это был тот самый кайф, то головокружительное, захватывающее дух, бесконечно блаженное ощущение, что он снова в центре событий.

– Вы застрелите его, чтобы спасти мне жизнь? – поинтересовался Данциг. – Я имею право спрашивать.

– До этого никогда не дойдет, – лаконично ответил Чарди. – Вокруг всегда будут люди: вспомогательные группы, люди с винтовками и оптическими прицелами, с инфракрасным оборудованием, с собаками. Все дела. К тому же у вас есть свои телохранители. В конце концов, есть еще я.

– Мистер Чарди, я, наверное, за свою жизнь лгал из благих побуждений больше, чем любой другой человек на этой планете. Так что я в состоянии понять, когда мне лгут из благих побуждений. И я только что слышал такую ложь.

Данциг улыбнулся и весело продолжал:

– Совсем не так сложно представить сценарий, при котором он поднимет оружие, и я буду беззащитен, а у вас будет – пистолет, надо полагать?

– Да.

– Вы хоть прилично стреляете?

– Из пистолета очень трудно выстрелить с прицельной точностью.

– Весьма обнадеживающе, мистер Чарди. В любом случае, вот вам факты. Он – человек, с котором вы бок о бок сражались, охотились, тренировались, чьих сыновей вы знали. А я – старый, толстый профессор-еврей с нудным польским характером, который много выступает по телевидению, когда-то был важной персоной и по сей день остался противоречивой фигурой. Меня даже с натяжкой нельзя назвать скромным, и я могу быть жутко неприятным при длительном общении. Когда-то у меня был роман с молоденькой актрисулькой, я считаю, что передо мной должны распахиваться все двери, а все люди обязаны умолкать, когда я открываю рот. Выбирать вам, мистер Чарди. У вас меньше секунды, чтобы принять решение.

Он наблюдал, как Чарди обдумывает его вопрос.

– Я выстрелю, – ответил тот наконец.

– Не убедили. Полагаю, я имею право убедиться.

– Я выстрелю, и все тут.

– Несмотря даже на то, что в ваших глазах он жертва, а я злодей?

– Я такого не говорил.

– Однако это так, я чувствую. В подобных вопросах у меня безошибочный нюх.

Чарди, похоже, разозлился.

– Я же сказал, что выстрелю. До этого не дойдет. Я уверен, что не дойдет.

– Вот теперь обнадеживающе, – сказал Данциг. – Весьма обнадеживающе.

* * *

И все же Данциг не мог не признать, что с ролью телохранителя Чарди справлялся неплохо. Пол постоянно находился при нем, шел на шаг впереди в толпе, хотя его жизнь была организована так, чтобы минимизировать передвижение по людным местам.

Гостиницу, например, выбрали из тех соображений, что она начиналась только на двенадцатом этаже, над мраморным торговым центром напротив знаменитой достопримечательности Чикаго, водонапорной башни на Мичиган-авеню. Где, кроме как не в Америке, могли придумать подобную нелепость? Богатство Среднего Запада – неприкрытое, кичливое накопление капитала – всегда ошеломляло Данцига, который сам разбогател не так давно.

Чарди, казалось, был ровно настолько же к этому равнодушен – или же слишком занят. Он вглядывался в лица и постоянно держался поблизости, отходил лишь тогда, когда охрана была наиболее плотной. Это случалось в закрытых помещениях, набитых чикагской полицией и незнакомыми людьми с радионаушниками, похожими на представителей Секретной службы, только более прикинутых. Видимо, они принадлежали к частной службе, нанятой за государственный счет на выходные. Мелмен действительно не жалел денег. Бог свидетель, Данцигу доставляло удовольствие воображать, как Мелмен на заседании бюджетной комиссии управления правдами и неправдами пытается оправдать свои траты. Но Чарди, Чарди всегда был рядом в своем единственном унылом костюме.

– Вы когда-нибудь устаете, мистер Чарди?

– Не беспокойтесь, сэр.

– Мне кажется, для человека ваших талантов, вашего бурного прошлого такое времяпрепровождение должно быть очень скучным.

Чарди сегодня был словно робот.

– Нет, сэр.

– Вас проинструктировали свести разговоры со мной к минимуму, да?