Ахмет нащупал сзади ручку подъездной двери и скрылся, дома тут же бросившись к кухонному окну — послушать реакцию. Да, матом крыли, не без того — но крови в голосе не было, безальтернативность предложения, похоже, дошла до всех.

Весна в том году началась практически безмятежно: Коневские парни вбили в землю беспредельщиков и не давали поднять головы новым — красота. Собаки тогда лишь начинали свой рывок, по подвалам только-только открывало слепые глаза первое вскормленное человечиной поколение. Народ дружно принялся ковырять землю — по всему городу запахло пашней, на торжке за ДК самым популярным товаром стали семена и инструмент. Население за зиму здорово проредилось, по торжку это было особенно заметно. …Пропали, что характерно, главным образом те, кто пропасть сам был не прочь, — отмечал Ахмет, бродя по толкучке. — Те, кто бодрились и держали хвост пистолетом — вот они, все здесь… Дровенюки только грустные, да, лафа отходит…

Немалый обменный фонд позволял проводить весьма прибыльные операции, и копошение в Ахметкином угловом не прекращалось — было на что. Долговязый Валерик на стройке века как-то не прижился, зато перед исчезновением привел неплохого корешка, с которым они то ли работали до Этого, то ли синячили. Отзывался он Витькой, и жил в подвале расположенного неподалеку почтамта. Работником оказался неплохим, его можно было оставить что-то делать, и он делал, а не плюхался отдыхать на солнышке, как суетливый, но хитрожопый Мухалыч.

За лето Ахметов дом, вернее — Дом, прозванный соседями «Ахметкиным Угловым», приобрел много новых свойств. Подвал под жилым и соседним подъездом был тщательно гидроизолирован и утеплен — получилась зимняя нора, окруженная четырьмя огромными кладовками. Дом также был обвалован — вдоль наружних стен, до заложенных окон первого этажа, вырос откос из строительного мусора на цементе. Из печи на первом этаже поднялась труба, растаскивающая дым по комнатам четвертого, крайние подъезды лишились лестниц и были наглухо заложены. Изначально рассчитывая быстренько укрепиться, Ахмет не на шутку увлекся фортификацией и потратил куда больше, нежели собирался — остановиться в этом процессе оказалось труднее, чем начать. Достигнув неуязвимости от стрелкового оружия, требовалось защитить помещения от гранатометных выстрелов и крупного калибра. По окончании этого этапа всплывала следующая угроза, за ней — другая, и конца этому видно не было. А подходы, это ж едва ли не более важная вещь, нежели сам Дом — и Ахметова бригада затаскивала и валила друг на друга десятки выжженых кузовов, затыкая ими проходы между домами. Кузова стягивались обычной проволокой и опутывались егозой — выходило очень недурно; при попытке как-то форсировать такую преграду и ноги переломаешь, и шухер подымется. Фишкой обороны служили мины — на двадцатиметровом удалении Дом окружали семьдесят вторые ОЗМки, заведенные на две параллельных КПМ. Кроме того, под перекрытиями вторых этажей окружающих трех домов легли инженерные заряды, чтоб в случае штурма завалить к едрени фене всех, кто вздумает устроить там огневые. Словом, Ахмет сполна использовал передышку, выдавшуюся так кстати.

Однако тишина эта была явно беременна чем-то нехорошим, это здорово чувствовалось по Коневским патрулям, почти ежедневно забредавшим на «Ахметкину стройку». С конца лета в их повадке появились некоторые довольно тревожные нюансы — администрация, начав собирать нечто вроде налога, стремительно менялась, превращаясь потихоньку в обычную братву. Конь сохранял подобие порядка со все возрастающими усилиями, по бойцам это было все более заметно: если раньше, заходя к Ахмету, они вели себя эдак покровительственно, ощущая себя частью огромной по Тридцатовским меркам силы, то к осени все переменилось. Бойцов резко стало заботить все, касающееся материальной стороны жизни. До этого они были как-то свободны от «житейского попечения»; кормила, одевала, согревала их администрация, и они были не то что уверены в незыблемости этого порядка вещей, но хомячьи инстинкты были приглушены. В центре внимания бойцов оставались чисто военные вещи, и авторитетом они наделяли лучших стрелков, рукопахарей, да просто «нормальных пацанов». С осени четко выделились авторитеты иные, не упоминавшиеся ранее в разговорах: Мирошниченко, Мироха, новый Коневский начштаба, и выдвинувшийся после смерти Фоменко прапор Нигматуллин, он же Нигмат. Ахмет понял — администрации пришла хана: «Царство, внутри себя разделившееся, не устоит». Ну, или как-то так… Раньше бойцы заходили к Ахмету как равные к равному, даже порой сочувствовали: на хрена тебе, мол, этот хомут, шел бы к нам — мы типа сила, и пожрать всегда, и не ссым никого. Теперь же в их взглядах проскакивал довольно прозрачный интерес к созданному Ахметом имущественному комплексу. Шуточки стали эдакими… Не то что двусмысленными, но… Раз, в последний теплый день сентября, вообще дошло до нехорошего.

Зашел патруль. Все как обычно: подошли к дому, эй хозяин ты дома, здорово-здорово, и все такое. Ахмет бросил работу и пригласил бойцов присесть за столик во дворе. Убрал со стола инструменты, протер, стаканы расставил, баба винцо вынесла, смородиновое, холодненькое — все честь по чести. Беседа вышла какая-то мутная; впрочем, отдельные фрагменты новизну утратили даже не вчера — но сведенные воедино и рассказанные тоном «рэкетирский задушевный» образца 93 года, произвели на Ахмета впечатление самое удручающее. Да как к Нигмату относишься, и сколько под ним народу — знаешь? и все как один — отморозки, прикинь? а со жрачкой че-то хуже стало, и Конь че-то дурит, да и население охуело — ему тут жизнь райскую, понимаешь, на наших костях выстроили — а оно не ценит; налог собирать заебешься — все шхерятся по норам своим, суки…

— А ты вот, кстати, живешь непло-о-охо, неплохо так живешь… Мы — покой обеспечили, а ты — живешь. Ну так че думаешь, Ахметка? Мы — покой, а ты — живешь. Годится, как думаешь? — ободренный Ахметовым поддакиваньем, старший патруля, Леха, вопросительно-наезжающе уставился прямо ему в глаза.

…О-о-о, как все запущено… Знают же, суки, прекрасно — с меня Конь брать не велел. Зря, кстати, не велел — вот оно боком и выходит. А далеко у них уже зашло, смотри-ка — по хую, велел Конь, не велел… Уже сами беспредельничать пытаются. Ладно, с этими спорить — ну нах, четыре ствола. Щас съеду, а ночью к Максимычу сгоняю…

— Да как тебе, Лех, сказать… Ты, говоришь, покой, а я, получается, живу… Вроде как оно и так, так оно… Да, надо тут это, репу чесать, так вот оно как-то…

— Ну, чеши, чеши. А я зайду как-нибудь, покурим за это. Лады? — облегченно выдохнув, поднялся из-за стола Леха. — Ну, давай, пока. Пошли, пацаны. Смотри, Ахмет, мы сейчас сменимся, и через три на четвертый опять наш график, зайдем.

— Давай, давай… Заходите, ребятушки… заходите, козлятушки. — Ахмет проводил угрюмым взглядом выходящий с его двора патруль. Обернулся к выглянувшим со второго Мухалычу и Витьке Почтарю. — Ну, че, пацаны. Слышали?

— Да уж… — невесело протянул Мухалыч, почуявший нехороший поворот в жизни работодателя. — И че теперь? Сходил бы ты до Коня, а, Ахмет?

— Да хули им этот Конь, Мухалыч. — презрительно фыркнул Витька. — Смотри, Ахмет, решишь отмахиваться, можешь на меня рассчитывать.