— Рахиль, почему не заходишь в склеп к Менделю, у которого все есть, или я для тебя слишком старый?

— Ицхак, мне все равно, сколько тебе лет, но мне нужно мыло, которого у тебя нет, а у Мойши есть.

— Кто тебе сказал, что у меня нет мыла? У меня самое лучшее мыло! — возмущался Ицхак и чуть ли не силком затаскивал к себе в лавочку потенциальную покупательницу, словно паук неосторожную муху.

Через час одуревшая от разговоров женщина выскакивала из лавочки, прижимая к груди совершенно не нужную ей сковородку, не помня, куда и зачем шла, а Мендель вновь занимал свой пост в ожидании очередной жертвы.

Благодаря его словоохотливости я в течение короткого времени узнал все о жизни и обычаях этого небольшого городка. Хасидской общиной руководил магдид[41] ребе Шломо Бен-Цион Чернобилер, принадлежавший к знаменитому роду чернобыльских цадиков, основателями которого были Менахем-Нахум Чернобыльский и его преемник Мордехай Чернобыльский, канонизированные в ранг иудейских святых за праведную и богоугодную жизнь. Они были похоронены на местном кладбище в двух больших мавзолеях. Мендель мне разъяснил, почему родители Ревекки не оставили меня у себя.

— Родин, — благодушно улыбаясь, заговорил он после ужина с горячительными возлияниями за мой счет. — Старик Аврахам ниспослал тебя мне, — тут он подал знак, чтобы я вновь наполнил стопки водкой, — из-за того, что не может его незамужняя дочь жить под одной крышей с чужим мужчиной. Ревекка девушка своенравная, пошла не в мать — тихую Кохаву, а в его сестру — Маргалит, которая всегда поступала наперекор всем. Ее, мешуммад[42], надо было посватать за еврея, чтобы она убежала из-под венца с христианином! Но запомни: еврей, даже согрешив, остается евреем!

Жизнь в городке была однообразной, спокойной, весьма скучной для меня. По субботам у хасидов был шаббат — по сути, еженедельный праздник. «Помни день субботний и чти его: шесть дней работай и завершай все дела свои, а в седьмой — все дела делай только для Бога», — цитировал священное писание Ицхак Мендель, наряжаясь в старый белый лапсердак. Городок в шаббат преображался, улицы наполнялись бурно выражающими свою радость хасидами в белых накидках талитах и меховых шапках в любую погоду. Все пять синагог городка были заполнены молящимися, чьи крики не утихали даже ночью. Казалось, отовсюду доносились бенедикции[43]! В этот день хасидам запрещалось что-либо делать, даже приготавливать горячую пищу и принимать деньги. Но самым неприятным оказалось для меня, снимающего комнату у хасида Менделя, что в этот день зажигать свет тоже считается работой, а поскольку жечь керосин целый день неразумно, в зимнее время мне приходилось рано ложиться спать, несмотря на шум, доносившийся из ближайшей синагоги.

Городок был многонациональным, и здесь мирно уживались разные религии и даже ереси. Кроме трех православных церквей, из которых я предпочитал посещать самую старую — Ильинскую, в Чернобыле находились римско-католический костел и даже раскольническая церковь во имя святого Филиппа, митрополита Московского. Кроме того, здесь существовала многочисленная община староверов, которые держались изолированно и к себе не допускали посторонних.

С Ревеккой я виделся уже не так часто, но ее образ меня преследовал везде, где бы я ни находился, что бы ни делал. Мое сердце замирало каждый раз, когда я встречал на улице девушку, похожую на нее, но всегда это было лишь жалкое подобие Ревекки, не больше чем ее тень! Читая старинные трактаты, летописи из богатой библиотеки Ильинской церкви, которые мне любезно предоставлял ее настоятель, отец Петр, я порой не мог сосредоточиться — мысли о Ревекке уносили меня далеко от нафталиновых событий древности. Я мечтал о ней, о ее теле, ночами вспоминал наши ночевки в сельских хатах, когда, лежа на полу, мы прижимались друг к другу, и мне казалось, что с ее стороны это было не просто желание согреться, а нечто большее. И тогда я задыхался от страсти, возвращаясь мысленно в то недалекое прошлое, представляя, что было бы, если бы я попытался ее поцеловать. Сначала нежно, по-отечески, как целуют любимое чадо на ночь, но потом… Мои фантазии не знали предела. В своих грезах я все смелее вел себя с ней, и ей это нравилось! Я задыхался от желания, комкал одеяло, сворачивал его наподобие человеческого тела и укладывал рядом с собой… Но это была только бутафория! После таких ночей я старался найти повод встретиться с Ревеккой, общаясь с ней, сверлил ее взглядом, пытаясь проникнуть в ее мысли — есть ли там место для меня? Но говорил с ней каким-то чужим, деревянным голосом на отвлеченные темы. Если нашей беседе никто не мешал, она становилась прежней веселой Ревеккой-Розалией, весьма непосредственной и непредсказуемой в речах и поступках, и в моем сердце разгоралась надежда. Но если мы были не одни, то из нее лишнего слова нельзя было вытянуть, и от нее словно веяло холодом. Вернувшись к себе, я подробно анализировал наш разговор, оценивая каждое сказанное ею слово, каждый взгляд и жест. Незначительный нюанс мог ввергнуть меня в отчаяние или привести в состояние восторга, возрождая надежду.

Надежду на что? Я по-прежнему женат, хотя жена ушла от меня к другому и я ничего не знаю о ее судьбе. Я почти вдвое старше Ревекки, и, самое главное, она из хасидской семьи, где к вопросу брака подходят очень строго, а выдать дочь за иноверца — это просто немыслимо. Только здесь я понял, какое Маргалит Соломоновне надо было иметь мужество, чтобы выйти замуж за христианина. Я полагал, что на это можно пойти во имя любви, но любит ли меня Ревекка? Это можно было узнать, решившись на откровенный разговор с ней, но разве у меня были хоть какие-то основания для этого?

В Чернобыле проживал богатый торговец, рябой Гершель Шмель, имевший странное прозвище Мамзер. Это был мужчина весьма почтенного возраста, но холостой. Когда я поинтересовался у Менделя, что означает слово «мамзер», тот объяснил, что такое прозвище дают человеку, появившемуся на свет вследствие супружеской измены женщины или кровосмешения. А законы Галаха запрещают законнорожденному еврею вступать в брак с мамзером. Поэтому Гершель, несмотря на богатство, мог бы жениться только на женщине из мамзеров, обрекая своих потомков, вплоть до десятого колена, на такие же страдания, но он решил остаться холостым. Кроме того, Ицхак разъяснил, что хасиды при вступлении в брак не должны нарушать целый ряд запретов, в том числе гилуй арайот[44]. Оговаривается даже возраст жениха — он не должен быть значительно старше невесты. Из всего, что узнал, я понял: у меня нет ни малейшего шанса касательно Ревекки.