Когда мама узнала о том, что у неё вирус, то бесповоротно осознала, что уже не сможет жить мной в полной мере, как раньше. Не сможет коснуться, обнять, поцеловать, встретиться, не страшась заразить меня. И это терзало её.

Вспоминаю слова мамы в анонимном кабинете: «Мы это наши поступки по отношению к людям. Мы живы, пока они помнят о них». Мама, я буду вспоминать о тебе чаще, потому что память поддерживает твою жизнь.

На выходе из больницы мне машет рукой Николай. Он улыбается и движется мне навстречу. Мы договорились встретиться, но я не в силах говорить с ним. Ускоряю шаг, чтобы оторваться, ускоряю так, что начинаю бежать, но вдруг останавливаюсь.

Хватит бегства. Хватит жертв. Хватит заражённых людей. Хватит моих детских развлечений.

Их угрозы — Яблокова, Николая, Арнольда — бессмысленны и ничтожны. Им нечем меня шантажировать. Мама в коме. Что им взять с меня? И если это мой крест, то я должен идти до конца.

Я вспоминаю слова Инны: «Когда у тебя появится веская причина убить, ты сделаешь это». Без этого история не завершится. Будь, что будет. Последний шаг в ад. Или, наоборот, из ада?

Человек мёртв, если его ничего не трогает — ни мысли, ни желания, ни память о чём-то. Лев Толстой: «Жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых бы я находил разумным».

До комы матери я был мёртв. Она сделал мою Голгофу своей, и я ожил, воскрес. Ещё глоток, и чаша собственного безумия будет испита до дна. Я уверен, что смогу переварить её содержимое.

В комнате трое, не считая попугая. Мёртвого попугая. Он только что сдох. Пять минут назад. Рядом со мной Нина, одетая в рваные джинсы и бледно-голубой бюстгальтер. На Инне полупрозрачное, в редких блёстках платье. Без своей извечной красной юбки она кажется мне чужим человеком.

Я впервые в квартире у Инны. Просторная прихожая, отделанная под ольху, на стенах репродукции знаменитых картин сюрреалистов. В единственной комнате плазменный телевизор и шкаф, заставленный банками с заспиртованными человеческими органами, преимущественно пенисами, и зародышами животных.

На полу, застеленным потёртым зелёным паласом, бутылка водки. Мы играем в «правда — ложь». Суть проста: каждый, по очереди, должен выпить и сказать откровенный факт о самом себе, остальные определяют, правда это или ложь. Честная игра по вскрытию душ. Без дураков.

Инна вертит бутылку, выпивает и говорит:

— Я безумно люблю секс, но ещё больше люблю отрезать мужские члены.

Я и Нина хором:

— Правда.

Нина выпивает и говорит:

— У меня вырезан клитор.

— Неинтересно, — говорю я, и Инна согласно кивает головой.

— Мой отчим трахал нас с матерью, — после раздумий изрекает Нина.

Инна удивлённо поднимает брови, я говорю — «правда».

— Теперь ты, Даня.

— Я хожу в секту, распространяющую смертельный вирус. Участвую в фашистских акциях, устраивая погромы и калеча людей.

Нина смотрит на меня и говорит:

— Правда.

— Не думала, что у тебя такие проблемы, — замечает Инна.

А разве думал об этом я? Мне нужно выговориться, как на психотерапевтическом сеансе. Только вместо расслабляющего чая — водка, а вместо докторов наук — две пьяных сумасбродки. Такова психотерапия по-русски. Каждый вечер, в любом баре.

Водка делает нас откровеннее. Становится легче. Мы открываем свои души нараспашку, и уже не надо угадывать: здесь нет места лжи.

— Мне всегда хотелось убивать с кем-то, кого бы я действительно любила, — Инна вздыхает. — Как в «Прирождённых убийцах».

— Правда, — говорит Нина, а я лишь пожимаю плечами.

Первая бутылка подошла к концу, Инна достаёт вторую. Очередь Нины:

— Я рожала. Двоих. Красивые девочки, близняшки.

— Ложь, — твёрдо говорю я.

— Правда, чистая правда, — вздыхает Нина.

Я по-настоящему удивлён:

— Когда?

— Какая сейчас разница?

— А где они? — не успокаиваюсь я.

— В могиле, — встревает Инна. — Твоя очередь, Даниил.

Сколько же раз я слышал эти слова? Даже в сексе, после минета, когда девушка говорит: «Я доставила тебе удовольствие, теперь твоя очередь». Будто нельзя подарить приятное просто-так, без желания получить что-то взамен.

Добро всегда возвращается, гласит народная мудрость. Может, мы поступаем хорошо по отношению к другим людям только из-за этого принципа?

Мне нужно признаться. Правда, проговорённая вслух, даст мне решимость. Пора распаковать своего скелета в шкафу. И, опрокинув в себя водки, я говорю:

— Мою мать заразили вирусом, с которым живут не больше трёх лет. Вполне возможно, она не проживёт и этого срока. Сейчас она в коме. Я хочу отомстить.

— Как? — Инна бесстрастна.

— Убить!

Мы боимся сознаваться окружающим в своих страхах, стыдно и боязно открыться кому-то в своих самых гадких мыслях и грехах, но в самых мерзких вещах мы страшимся признаться, прежде всего, самим себе.

Эта игра, «правда — ложь», подходит к концу тогда, когда кто-то скажет больше других. После этого всё остальное неинтересно. И я стал последним.

У входной двери, целую Нину и Инну в губы. На улице закуриваю. Телефон пикает. Читаю текст сообщения: «Теперь у тебя появилась веская причина убить, и мы тебя понимаем». В конце дорисован смайлик в виде чёртика.

Идя на лютое дело, нужно представить его себе уже выполненным. Представить в мельчайших подробностях. Во всей последовательности. Нарисовать его точными мазками сознания. Только так можно достичь успеха и не смалодушничать в решающий момент.

Перед тем, как убить Николая, я думаю о своём будущем поступке всю ночь, не смыкая глаз. Представляю убийство Николая сделанным. Рисую его труп. Думаю о каждой мелочи. О том, как подойду сзади и всажу нож ему в спину. О том, как алая кровь потечёт по его рыжей щетине. О том, как он посмотрит мне в глаза, раздираемый предсмертными судорогами.

Нельзя упустить ни малейшей подробности. Нужно представить себе, какой именно будет нож. Какой длины. Из какой стали. Нужно представить себе, какого цвета будет кровь Николая. С каким содержанием гемоглобина.

Мне хотелось бы, чтобы, умирая от моего удара ножом, Николай смотрел на себя в зеркало и видел точно такой же ужас, как в глазах заражённых детей и случайных прохожих. Ужас непонимания.

Нож оттягивает карман моих тёмных брюк. Армейский нож KaBar. Первоначально использовался морской пехотой США. Сделан из нержавеющей стали Sandvic 12C27. Рукоять из термопласта. Подарен мне на двадцатилетие. Таким ножом, наверное, хорошо убивать.