— Ну, один вопрос сказал, что решу, сегодня у нас 29 декабря, через 5–6 дней ты будешь знать содержание протокола вскрытия. А мудир сейчас оставшиеся два решит.

Директор пришел минут через сорок.

— Я дозвонился к следователю, и он согласен встретиться с вами после Нового года.

— Когда конкретно?

— Сейчас он закажет переводчика, как предоставят, так сразу и вызовет.

— Но у них же Рияд переводчик, он при задержании переводил.

— Рияд у них не работает, он был от турфирмы, и за бесплатно он сейчас переводить не собирается. Пришлют из столицы полицейского переводчика. Обещал, что в течение 10 дней вызовут.

— Хорошо, а с письмами что?

— С письмами тоже обещали в ближайшее время разобраться. Насчет такрира (протокол вскрытия) доктор поможет. Ну, доволен?

— Ну не знаю, это пока одни обещания.

— Послушай, я директор тюрьмы, лично беру все под свой контроль. В ближайшие 10–12 дней все разрешится, а не будешь есть — помрешь к этому времени. Ну что, согласен прекратить голодовку?

— Согласен, только если вы меня обманете, я по новой начну! Вы видели, на что я способен!

— Хорошо, договорились!

— Да, а у меня еще одна просьба, я знаю, что с января начинают новый набор в школу приглашать, меня можно определить.

— Да без проблем! — заверил мудир. — С третьего января начало занятий, тебя отведут.

Самочувствие было отвратное, тело не подчинялось, болели почки, печень, «стреляло» в области сердца, кружилась голова, язык и губы были покрыты кровавыми корками, отдававшие жуткой болью при движении, шатались зубы, кровоточили десны, но хуже всего, что все время хотелось ЖРАТЬ и ПИТЬ.

Ну, можно сказать, я добился того, чего хотел. Показал этим арабам свой характер и заставил их выполнить свои требования, пускай пока и на словах. Надуют — по новой начну голодовку, хотя на самом деле это очень непросто столько дней не есть и не пить в таком климате. Пускай они и делали капельницы, но это, что мертвому припарка. Хотя кто знает, если б не они, может, уже и загнулся. Ладно, подождем — увидим.

— Иван, с этого дня сидеть будешь в бит сааба (камера семь), я уже распорядился твои вещи из «пятерки» перенесли в «семерку». Сейчас докапаем, и тебя туда переправим, кровать для тебя уже готова.

— Я понял, спасибо! Только мы договорились, что если мне не понравится, назад возвращаюсь!

— Безусловно! Сейчас старайся много не пить и не есть, чтоб плохо не стало. Ты же девять дней голодал.

— Ибрагим, знаю, я же доктор! Не переживай!

Заканчивался последний флакон, предназначенный для меня, как в кабинет кто-то постучал, и я услышал знакомое шипение. Это пришел Титти, он собрал и отнес мои вещи в камеру семь и пришел проститься со мной.

— Иван, этот негр хочет сам тебя отнести в новую камеру, ты не возражаешь?

— Нет, это Титти, он мой друг.

Черный гигант с легкостью, словно ребенка, взял меня на руки и понес в бит сааба. Всю дорогу, пока нес, он что-то шипел. Я плохо разобрал, но, кажется, он говорил, что там мне будет лучше, чем в «пятерке», а если кто и будет меня обижать, то он тому голову оторвет вот этими вот руками.

Я не успел ему ответить, как он донес до пункта назначения. Ничего толком не успел рассмотреть, как очутился на втором ярусе кровати, заправленной чистой простыней. Титти аккуратно уложил, накрыл теплым одеялом, обнял меня и пошел к выходу, возле самой двери обернулся и прошипел: «Илелека, хойе! (До встречи, брат)!» На глазах негра блестели слезы.

— Илелека, Титти! Барши шокран! (До встречи, Титти! Большое спасибо!)

Титти не забывал меня и потом часто заходил в гости, до самого своего освобождения в мае 2009 года. Но это было потом, а пока начинался новый виток моей жизни в качестве заключенного тунисской тюрьмы.

После ухода Титти я огляделся, камера, куда он меня доставил, оказалось небольшой, восемь на четыре метра. Вдоль стен стояло девять двухъярусных кроватей, они были расставлены так, что по центру образовался проход длиной шесть и шириной полтора метра. Над дверью висел телевизор и смотрел голубым экраном прямо на меня, рядом висели часы. По периметру располагались бетонные козырьки специальных полок и зарешеченные окна без стекла. На полу, я не верил своим глазам, стояли настоящие пластиковые столики и стулья.

Интересно, но здесь было два туалета, закрытых деревянной дверью и, как оказалось, один из них оборудован настоящим унитазом. И пол сиял непривычной чистотой, ни одного брошенного окурка или спички.

Но самым удивительным было то, что здесь на восемнадцать кроватей приходилось четырнадцать заключенных. То есть один человек спал на одной кровати! За полгода нахождения в пятой камере я практически и забыл, что на кровати можно спать одному.

Какое это наслаждение спать одному на кровати и есть за столом, сидя на стуле! А не как животное сидеть вокруг кормушки на полу и, не прожевывая, хватать пищу из бачка, а если зазевался, то оставаться голодным.

Странная, конечно, камера, но мне определенно пока нравилось. Спать одному на кровати, и никто не будет стягивать у тебя по ночам одеяло, совать грязные ноги в лицо и пускать зловонные газы.

Моя кровать оказалась спаренной и, насколько я заметил, соседа рядом не наблюдалось. То есть я на двух кроватях один! Все было настолько странным, что я на время забыл про голод.

Местные обитатели расположились на нижних ярусах кроватей, на стульях, и с неприкрытым любопытством изучали мою персону. Им уже сообщили, что новым соседом у них будет русский турист, полгода просидевший в пятой камере и одержавший победу почти в девятидневной голодовке, что направлен к ним по распоряжению мудира, с подачи доктора.

— Асаллям алейкум! Рахматуло ва баракетуха! — поздоровавшись, подошел ко мне невысокого роста, наголо стриженный крепыш с ужасным шрамом от сквозного пулевого ранения в проекции левого локтевого сустава и большой мозоли в центре лба.

— Алейкум салям! Рахматуло ва баракетуха! — ответил я на приветствие, сразу признав в незнакомце матерого ваххабита.

— Ана Мохаммед. Шисму? (Я Мохаммед. Как твое имя?)

— Иван мын Руси! (Иван из России), — в очередной раз я назвался Иваном, памятуя о том, как пытались произнести мое истинное имя «Евгений» арабы в соседней камере.

— Ахлен бика фи бит сааба! (Добро пожаловать в камеру семь), — радушно произнес моджахед и обнажил в широкой улыбке все 32 зуба.

— Шокран джазилян (большое спасибо)! — через силу поблагодарил нового знакомца.

Потом поинтересовался, какой я веры придерживаюсь, и, узнав, что не мусульманин, потерял ко мне всякий интерес и отошел в сторону.