Посетителей было немного, никто не счел бы странным, если бы кто-нибудь просто там посидел, поэтому Мередит села, глядя на девушку на качелях Фрагонара. Лейзенби — пустой наглый яппи, но подобные типы безжалостны. Пронырливые столичные деятели. Он знал о происходившем гораздо больше, чем думала Мередит. Чем все прочие думали. Знал о прошлом Сары больше, чем думала Сара, а его почти наверняка до малейших подробностей информировала предательница Фиона. Правду гласит старая мудрость: с такими друзьями никаких врагов не надо.

Вот чем объясняется нервозность Лейзенби. Неудивительно, что он дергается. Ему было известно, какие сведения грозился обнародовать Филип, и он, как верно заметила Сара, отчаянно старался, чтобы они не попали в прессу. Ему не хватило порядочности и смелости пойти к ней и выложить карты на стол, объявив, что ему все известно.

Он этого не сделал, потому что открылись бы его прежние некрасивые игры. Вместо этого он предпочел собирать информацию в доме будущей тещи, а также получать ее от Фионы, шпионившей в Лондоне. Таким образом, храня до поры молчание, можно было, когда грянет буря, изобразить оскорбленную невинность и, воскликнув: «Ничего подобного я даже вообразить не мог!» — навсегда исчезнуть в облаке благородного негодования. Интересно, подумала Мередит, потребовал бы он при этом обратно подаренное кольцо?

— Наверняка, — пробормотала она. — А потом мы увидели бы точно такой рубин на пальчике Фионы. Во всяком случае, она на это рассчитывает…

Пожилой джентльмен с буйными седыми волосами, осенявшими голову наподобие нимба, слегка похожий на Эйнштейна в последние годы жизни, пристрастно разглядывавший придворную даму на качелях, бросил на Мередит несколько удивленный взгляд.

— Извините, — пробормотала она. — Я просто смотрела на картину и задумалась…

— Понимаю, — сказал старый джентльмен с европейским произношением. — Я часто прихожу посмотреть на нее, она меня всегда очаровывает. Кажется, всю жизнь в нее был влюблен, с тех самых пор, как в юности купил в венском книжном магазине открытку с репродукцией. Редкостная верность, правда? — усмехнулся он.

Мередит с улыбкой посмотрела на девушку на качелях, а уходя, подумала, что хранить верность труднее всего. Разве можно любить изменников? Неужели любовь обязательно умирает? Превращается в глупую мстительность, как у Филипа с Сарой? Разумеется, он любил ее. А она оттолкнула его, сама того не зная. Точно так же, как делала ее мать самыми разными способами. Ох, Майк… Неужели ты действительно продолжал любить Еву после всех измен и предательств? Или говорил мне тогда правду? Мог ее окончательно бросить? Или по мановению пальчика вновь бегом к ней вернулся бы?

* * *

Мередит отправилась в обратный путь. Небо затянули тучи, стало душно. Настроение у нее испортилось, очень хотелось есть. Она так и не пообедала, а уже почти четыре. Выехав на открытое пространство, увидела более или менее приличный паб с вывеской, обещавшей круглосуточное обслуживание, свернула на стоянку, вылезла из машины с облегченным вздохом. Надо подумать. Солнце лишь начинало садиться. Легкий ветерок гнал сухую листву и обрывки бумаг, но в целом было тихо. Автомобильная стоянка почти пуста, большое здание паба из красного кирпича в псевдотюдоровском стиле солидное, респектабельное. В подобные сельские заведения любят приезжать бизнесмены. В меню наверняка бифштекс, пирог с почками, имеется богатый винный погреб. Она вошла в бар, небольшой, сумрачный, но хорошо обставленный дралоновыми диванчиками и массивной мебелью, имитирующей якобитский стиль,[27]заказала «завтрак пахаря».

— С сыром или с домашним паштетом? — уточнил стоявший за стойкой молодой человек в излюбленном Альби Эллиотом свитере гольфиста. В его спокойствии чувствовалась готовность сорваться с места в любую секунду.

— У вас можно переночевать? — спросила Мередит.

Оказалось, что можно. Договорившись о ночлеге, она направилась в телефонную будку, позвонила в ректорий, предупредила ответившую на звонок Лючию, что придет утром.

Вернувшись в бар, увидела на столе паштет, французский батон, завернутое в фольгу масло, листик салата, половинку помидора. Не собираясь садиться за руль, попросила стакан красного вина. В английской деревне теперь все иначе. В пивных подают вино, вместо «завтрака пахаря» батон с паштетом, кинозвезды селятся в церковных приходах, молочники доставляют картошку… Нехорошо. Фальшиво, как в кино. Бездушно, бессердечно…

Спальня была простой, некрасивой, но довольно удобной. Дверь платяного шкафа закрывалась неплотно, из соседней ванной доносился громкий шум, хотя окна выходили не на дорогу, поэтому машин почти не было слышно. Мередит включила старенький телевизор в углу, немного посмотрела и заснула, как бревно.

* * *

Берт Ювелл проснулся в огромной двуспальной кровати, где когда-то спал с Адой. Лежал, думал о прошлом, как часто бывало в такие моменты. Нехорошо: почему-то прошлое становится реальнее настоящего. Прошлое вспоминается четко, а где на прошлой неделе посажены семена, что в последний раз привезены из Бамфорда, куда он ездил в автобусе, ко всем чертям забылось. «Ну и ладно, — утешал себя Берт, — иначе я уже понял бы, чего не прикупил».

Умершие пятьдесят с лишним лет назад люди помнятся лучше нынешних, что вертятся вокруг. Перл, племянница по мужу, утверждает, будто молодой парень, который возит молоко, младший сын Энди. Никак не сообразишь, прости господи. Откуда взялся сын у юного Энди? Он еще сам мальчишка. Хотя, если подумать, родился во время последней войны, значит, несколько старше, чем кажется.

В том-то и дело, с мрачным удовлетворением подумал Берт. Время летит, годы выпадают кусками.

Люди… Приятно косить траву на кладбище, как бы навещая старых друзей. На кладбище похоронены однокашники, с которыми он учился в школе, когда в школьном здании была настоящая школа; те, с кем играл в футбол, на ком никогда не было чистой рубашки; старый мистер Льюис, учитель, злой старый петух; преподобный Маркби еще хуже… Настоящий ужас и кошмар.

— Впрочем, правильно, — бормотал старик Берт. — Дисциплине учили. Растолковывали, что хорошо, что плохо. Мне никто не давал сбиться с истинного пути. Уши затыкали, чтоб ничего дурного не слышал. Я тяжело трудился с двенадцати лет. В отличие от лодыря, что жил по соседству. Горшки лепил, каждый вечер в «Мышастой корове» торчал, принимал шустрых женщин. Умер, отравился. Бог наказал. Поразил за грехи. А ведь я никогда не грешил! — воинственно выкрикнул он в подушку.

С трудом сел, сбросил ноги с кровати, пыхтя от усилий, наконец, совсем выбрался из постели, прошлепал по темной комнате до кухни. Надо чаю выпить. Поможет от бессонницы. Свет включать ни к чему, он знает кухню как свои пять пальцев. В этом самом доме родился. Лунный свет пробивается в незанавешенное окно, разливая вокруг почти дневное серебристое сияние. Берт понес помятый жестяной чайник к раковине, протянул руку к крану, глядя прямо в окно, выходившее в сад, видя слабый мигающий лучик.